Динка прощается с детством (ил. Н. Воробьевой) - Осеева Валентина Александровна

Дмитро разводит руками.

– Нема… И доси нема… Говорили люди, вроде нашли его, где-то в ирпенском лесу, только сильно суродованный, так что и человека в нем признать невозможно. Ну, бабы, конечно, спугались, чтобы Иоське того же не было, схватили хлопчика да и вывезли его тишком в город.

– В город? – машинально переспрашивает Динка.

– Ну да… Там вроде тетка Якова жила. Старуха, конечно, слепая да хворая, сама кое-как перебивалась, а тут еще хлопчика ей подкинули. А куда денешься? Люди привезли да и оставили. Ну а потом, ближе к Рождеству, поехали наши бабы проведать, как там Иоська… А Иоськи нет, сбег Иоська. А тут вскорости и старуха померла.

– Не нашли? – с трудом шевеля губами, спросила Динка.

– Да никто и не искал. Кому надо? Своих ребят кормить нечем, а тут сирота! А потом один раз видели его на базаре с босяками. Рваный, голодный. Узнал наших баб и давай тикать. Пропащее дело! Да ты об этом не думай, выбрось из головы!

– А Леня… И Вася… Они знали все это про студента и про Иоську? – вдруг спросила Динка, глядя в упор на Дмитро загоревшимися глазами.

– Да нет, откуда! Им как сказал Ефим про убийство, они сразу и приехали! Тогда еще Иоська у студента был… Ты смотри, – вдруг испугался Дмитро, – не говори, что я тебе рассказал, а то они обижаться будут на меня!

– Некому говорить… Вася на фронте, а Леня тоже уехал. Ну, я пойду! – сказала Динка, поднимаясь и глядя на чернеющий за полем лес.

– Прощай пока. У меня тоже одно дело есть, поговорить бы надо, но об этом потом.

– Потом, – машинально повторила Динка и, кивнув головой, пошла к черневшему за полем лесу. Дмитро недоумевающе посмотрел ей вслед.

– Эй, Динка! Вон где хутор-то! – улыбаясь, окликнул он, указывая рукой на краснеющую среди дубов крышу.

Но Динка не оглянулась.

– И куда идет? Дорогу забыла, что ли? Задурило ей голову это убийство. Правду говорила Федорка, что лучше молчать… Эй, Динка! – снова крикнул Дмитро. – Куда идешь?

– Я к Якову… – слабо донеслось с дороги.

– Куда?

Дмитро испуганно взмахнул руками и бросился за Динкой.

– Помешалась ты на этом Якове, – с досадой сказал он, неожиданно преградив ей дорогу. – Иди домой, там, верно, уже Ефим вещи привез.

– Ничего, – равнодушно сказала Динка, отстраняя его с дороги. – Я скоро вернусь!

– Да обожди! Не можно в тот лес ходить! – потеряв терпение, крикнул Дмитро.

– Почему?

– А потому, что той дорогой никто не ходит теперь. И даже на мельницу мужики не ездят. Понятно тебе?

Динка покачала головой.

– Ну, как тебе сказать… Боятся люди, ведь упокойник Яшка-то.

– Дураки они! – с раздражением сказала Динка.

– Нет, не дураки! – горячо заступился Дмитро и, приблизив к ней взволнованное лицо, зашептал: – Скрипка там играет. Понятно тебе? Как полночь вдарит, так и скрипка! Федоркин отец сам слышал. Ехали они с мужиками на мельницу. Весной уже дело было. Ночь теплая, меж дубами ветер шумит, лист разворачивает. Ну, едут, едут, конечно, дело, разговор на Яшку зашел, а тут уж и хата его одним боком виднеется. Ну, примолкли мужики и вдруг слышат – играет скрипка! Да так жалостно, как маленькое дитя плачет, на все голоса выводит. Спугались мужики, а тут как захрапят кони, как понесут по кочьям, чуть телегу в щепы не разбили!

Динка прижимает руки к груди, пальцы ее дрожат.

– Неправда это, неправда…

– Да что ты! Все люди слышали. – Дмитро подвигается ближе. – Бабы тоже рассказывали. Пошли они как-то по грибы, гуртом. Ну и спозднились сильно. Идут через лес, а в хате Якова огонь по окошкам бегает, вроде кто со свечкой идет. А потом сразу зырк – и погас. Ну, думают бабы, опять, видно, Матюшкины братья деньги Яшкины ищут. Спугались они и давай бежать. Вдруг слышат, вслед им скрипка грае… Да так тоненько, как ножом по сердцу режет. Вот как, бывало, на свадьбах Яшка играл. С гопака да на жалостное переходит, бывало, а потом обратно вот эту песню свою любимую, «На сопках Маньчжурии».

– Да-да! – лихорадочно подтверждает Динка. – Он любил этот вальс. И ты говоришь, они сами слышали?

– А как же? Семь человек их было, и все слышали. Да я тебе лучше скажу: с тех пор как объявилась эта скрипка, Матюшкины в тот лес ни ногой! На мельницу и то объездом едут, десяток верст лишку делают. Потому как тоскует Яшкина душа, убивцу своего ищет!

– Дмитро, – говорит Динка, и в лице ее быстро чередуются сомнения, радость и надежда. – Так ты говоришь, ты даже думаешь, что это играет Яков?

– А кто же, как не он? Все повадки его! Уж люди-то знают! – уверенно подтверждает Дмитро.

– Да-да, это он! Так больше никто не сумеет! И вальс «На сопках Маньчжурии». Да, это он! – радостно соглашается Динка.

– Ну вот! – удовлетворенно говорит Дмитро. – Поняла, наконец, в чем суть? Теперь не пойдешь. Ну, прощай пока… Вот уж солнце садится, а у меня скот на лугу…

Проводив глазами Дмитро, Динка долго стоит на дороге, потом снова поворачивает к лесу. Нет, она все-таки пойдет, она пойдет… к Якову.

В сердце ее уже нет надежды, в нем сомнение и грусть.

«Убили, а скрипка играет. Выдумки все это. А Иоська… Иоська… Убег, говорит Дмитро. Ах боже мой, боже мой… Убить такого музыканта… Недаром людям кажется, что они все еще слышат его скрипку…»

Глава 6

Человек без имени

Когда с дорогим человеком случается несчастье и когда есть еще хоть малейшая надежда спасти его, люди бегут и торопятся, они делают все, что в их силах и даже сверх сил. Люди не верят в чудеса, но, когда угаснет последняя надежда, они ждут чуда. Динка ждет чуда. Она не хочет думать о мертвом, она думает о живом. Она пойдет к Якову сама.

Далеко тянется казенный лес. Прорезают его глубокие овраги, густые ельники и заросшие крапивой чащи. В середине этого леса на развилке двух дорог стоит хата. Давно проржавела ее крыша, повалился плетень, засох старый колодезь. Позади хаты круто сбегает вниз глухой овраг, густо заросший ежевикой и малиной. На дне оврага, не смолкая ни днем ни ночью, журчит ручей. Из-за густой зелени и обступивших со всех сторон деревьев хата Якова только одним боком высовывается на дорогу, словно любопытная девушка в большой белой шали. В недалекие времена жил здесь старый лесник Михайло со своей единственной дочерью Катрей. Грозен был лесник, и немало грошей перепало ему от мужиков за порубку леса. Водку лесник не пил, на станции бывал редко, а потому и прошел слух, что у старика водятся деньги. Может быть, и правда копил лесник на приданое своей красавице дочке. Кто знает, за какого богача хотел ее выдать старый Михайло, только однажды на деревенской свадьбе увидела девушка молодого сапожника Яшку, послушала его игру на скрипке, заглянула в грустные Яшкины глаза да и сама не заметила, как отдала ему свое сердце. Долго бушевал старик, гнал зятя из хаты, проклинал дочь, аж пока не родился маленький Иоська. Вот тогда притих дед, помирился с зятем, перестал ворчать на дочь и в свободное время нянчился с внуком. А года через два случился со стариком удар, и молодые зажили одни. Жили весело, любовно. Катря помогала мужу шить сапоги, держала в порядке дом, и, хотя лишнего достатка не было, светленькие окна и свежевыбеленные стены белой хатки радовали глаза проезжих людей. Бесценным сокровищем Катри и Якова был их маленький сын Иоська. Летними вечерами Яков брал скрипку, усаживался на крыльце и подолгу играл жене и сыну. Когда Иоське надоедало сидеть, Яков начинал играть свой любимый вальс «На сопках Маньчжурии», а Катря с Иоськой весело кружились около крыльца. Счастливая это была жизнь. Только не суждено было Якову счастье. Однажды осенью, когда Иоське шел уже четвертый год, простудилась и тяжело заболела Катря. Лучших докторов привозил ей из города Яков, поил теплым молоком с медом, не спал ночи. Но ничего не помогло, и весной остался Яков один с маленьким Иоськой. Тяжко и пусто было в хате, плакал без матери ребенок, плакал вместе с ним и отец. Понемногу наладилась кое-как жизнь. Снова взялся Яков за свое ремесло сапожника, снова стали звать его люди поиграть на свадьбах, только часто теперь во время игры забывался вдруг Яков и, глубоко задумавшись, неожиданно переходил с веселых плясовых мотивов на грустные еврейские мелодии или на свой любимый вальс. За это на хуторе и в селах люди в глаза и за глаза стали называть Якова «малахольным», а бывали случаи, когда разобидевшиеся хозяева выгоняли его со свадьбы за неподходящие к празднеству похоронные мелодии.