Динка прощается с детством (ил. Н. Воробьевой) - Осеева Валентина Александровна

– А я и правда не очень-то умная, у меня всего не хватает. И ума, и знаний, и красоты – всего-всего! Я ущербный месяц, – грустно улыбается Динка.

– Ты на самом деле так думаешь? – пытливо спрашивает Мышка, прислушиваясь к грустным ноткам в голосе сестры.

– Конечно, зачем бы я стала таиться перед тобой?

– Но ведь это же неправда, Динка, – присаживаясь рядом, горячо убеждает Мышка. – Я думаю, тебе просто надо научиться управлять собой, своими мыслями…

– Как обижен тот судьбою, кто не властен над собою, – задумчиво говорит Динка.

– Вот-вот… Откуда ты взяла эти строчки?

– Я их сама для себя придумала, только это мало помогает… У меня все – и злость, и горе, и обида – сразу, как горячая смола, прикипает к сердцу, и я уже ничего не могу с собой сделать… – И неожиданно для себя Динка вдруг тихо сообщает: – Вчера я узнала, что того музыканта, который играл на скрипке, убили…

– Убили? – широко раскрыв глаза, переспрашивает Мышка.

Динка молча кивает головой.

– Так вот почему ты просила укрыть тебя папиной тужуркой, – тихо говорит Мышка. Глаза Динки загораются злобой.

– Его убил Федор Матюшкин, он искал какие-то деньги… Это подлый негодяй, убийца! – Она вдруг хватает сестру за руку и смотрит ей прямо в глаза горячим, напряженным взглядом. – Скажи мне: если б ты шла по лесу, а впереди тебя шел Матюшкин, стреляла бы ты в него или нет?

Оторопевшая Мышка неуверенно качает головой.

– Как – стреляла? Из чего стреляла?

– Ну, предположим, у тебя был бы револьвер.

– Да я совсем не умею стрелять, – разводя руками, говорит Мышка.

– Ничего, сумела б… Револьвер не винтовка: нажал курок – и все! Ну так вот. Впереди тебя идет Матюшкин – выстрелишь ты в него или нет? – сдвинув брови, допытывается Динка.

– Впереди меня… Значит, в спину? – испуганно переспрашивает Мышка и вдруг решительно встряхивает головой. – Нет, в спину я стрелять не буду, мне это противно, я никого не могу убивать в спину!

– Скажите, какие интеллигентные штучки! Таких негодяев можно убивать со всех сторон! Ну хорошо, пусть он идет тебе навстречу. Так будешь ты стрелять в его кулацкую морду или нет? Я принципиально тебя спрашиваю!

– Да почему же это я буду ходить с револьвером и перестреливать всех кулаков? – возмущается Мышка.

– Не всех, а одного!

– Так это еще хуже. Всех так всех!

– Да ты раньше хоть одного убей!

– Не понимаю, раньше или позже… И вообще, как же это я посмею без всякого совета со старшими товарищами устраивать какие-то террористические акты? Такие вещи возможны только в случайной перестрелке или по заданию…

– Ладно, – махнув рукой, перебивает ее Динка, – задания у меня нет, так я этому Матюшкину устрою такую случайную перестрелку, что он у меня вместо одной получит десяток пуль!

– Нет, ты просто сумасшедшая или дуреха! Как была дуреха, так и осталась. А я взрослый человек, и нечего из меня дурака делать! – окончательно выходит из себя Мышка.

Сестры долго молчат.

– Тебе хорошо, – вдруг говорит Динка. – Ты уже закалила свое сердце от подлости. Я ведь недаром сказала, что у тебя стали другие глаза… Ты научилась смотреть поверх человека, и взгляд у тебя иногда такой холодный, твердый. В таких глазах и слез нет. А ведь я знаю, у тебя столько доброты и жалости к людям: когда ты приезжаешь из госпиталя, на тебе лица нет. Но, может быть, ты закалилась и от жалости? – тревожно спрашивает Динка.

Но Мышка качает головой:

– Нет, Динка… Ты сама знаешь, что это невозможно. И все-таки я закалилась. И знаешь от чего? От какой-то ежедневной борьбы с подлостью. – Мышка ловит вопросительный взгляд сестры и, смущаясь, поясняет: – Борьба – это громкое слово. Какой я борец, Динка! Я просто не могу выдержать так же, как ты. Только я не бегаю с револьвером, иначе мне пришлось бы каждый день стрелять в какую-нибудь гадину. Вот вчера, например… Привезли очень тяжело раненных солдат, предстоят ампутации. У одного совершенно раздроблена нога. У другого оторвана по локоть рука… разбита снарядом грудь. Такие муки, такие стоны. Ну, ты же была в госпитале, видела, каких привозят…

Динка молча кивает головой.

Сестра останавливается перед ней, прямая, тоненькая, на прозрачно-бледном лице ее глаза, обведенные синевой, кажутся черными, уголки розовых губ нервно вздрагивают.

«Нет, не закалилась она, нет», – быстро думает Динка, но голос сестры вдруг меняется.

– …И вот ты подумай. Сестры уже все готовят к операции, и вдруг Иван Евдокимович – ну, знаешь ты его, старый такой хирург, хороший, его все зовут у нас «седенький», – так вот он подходит ко мне и говорит: «Операции будем делать без наркоза…» Я прямо остолбенела. «Как без наркоза, почему? Я сейчас пойду к начальнику!» – «Не ходите, сестричка, бесполезно, я уже говорил с ним». – «Нет, нет! Задержите операции, у нас же есть наркоз, я знаю!» Бегу наверх к начальнику. Сидит такая туша в кителе, вся грудь в каких-то бляшках. А во мне все трясется. И голос… Не знаю даже, мой ли это голос, такой спокойный. Я говорю: «У нас мучительные операции, ампутации рук, ног… У нас же есть наркоз, дайте наркоз…» А он так отечески похлопал меня по руке: «Успокойтесь, сестра, вам пора привыкнуть ко всяким операциям, на то мы и военный госпиталь. Наркоза нет, все, что было, мы передали в офицерское отделение. Господа офицеры – народ изнеженный, а солдат на то и солдат, чтобы терпеть. Что поделаешь?»

– И ты… ты не дала ему по физиономии? – вскакивает Динка.

– Нет, я не дала, я бросилась в офицерскую палату. Ты знаешь, как я презираю их всех. Когда поднимаешься по лестнице, а они стоят так небрежно у перил, покуривают и лезут к тебе с пошлыми комплиментами, я ненавижу свое дежурство в офицерском отделении. А тут не знаю, что со мной сделалось… Я вбежала в палату, ой, я такого наговорила им, Динка! Тут были всякие слова: и честь, и доблесть русского офицера, который в самом жестоком бою идет впереди… Одним словом, я уже не помню всего. А потом выяснилось, что они об этом просто ничего не знали, все это выдумал начальник! Подумай, какой мерзавец! Ну зато и ему попало! – Мышка вдруг звонко рассмеялась.

Но Динка тревожно спросила:

– А наркоз как же?

– Да не только наркоз появился: этот наглец еще полчаса извинялся передо мной и уверял, что я его не так поняла. Вот с какими типами приходится работать! – глубоко вздохнув, добавила Мышка.

– Подожди! – перебила ее Динка. – Значит, все-таки эти офицеры тоже возмутились?

Мышка пожала плечами и усмехнулась:

– Кто-то, может, и возмутился, а кто-то просто из самолюбия… Одним словом, взгрели они этого прохвоста здорово! Вызвали в палату… Я, конечно, не была при этом, но Иван Никодимыч был… А что ж ты думаешь! В этой палате как раз собран весь цвет высшего общества! Тут такие козыри, как сын генерала, двоюродный брат министра, два чистокровных князька…

– Значит, сам начальник госпиталя их боится?

– Конечно, он перед ними заискивает. И сейчас по всему госпиталю разносит слух, что вот, мол, господа офицеры пожертвовали ради своих солдат наркозом… А солдаты откуда-то все знают. «Если б, – говорят, – не сестричка, так резали б нас, как скотину», – усмехается Мышка.

Динка крепко обнимает сестру.

– Ты действительно закалилась, Мышечка, а я бы только ревела, ругалась и бегала с револьвером!

– Все это еще детство, Динка… Вот ты хочешь мстить какому-то кулаку Матюшкину. Я понимаю, что у тебя в сердце делается… Но нельзя думать об одном человеке, когда кругом сотни, тысячи гибнут на войне, на каторге, в тюрьмах… Ты помнишь, как на золотых приисках были расстреляны безоружные рабочие? А сколько сейчас политических в тюрьме! Вокруг, вокруг, Динка, гибнут лучшие люди! Идет такая борьба, Динка! Вот для чего нужно копить силы и ненависть, а не терять их на какого-то кулака Матюшкина, – горячо убеждает Мышка.

Но Динка вместо ответа тихо спрашивает:

– Ты не знаешь, когда приедет Леня?

– Нет. Но, я думаю, уже скоро. А ты соскучилась по нем? – с улыбкой спрашивает Мышка.