Семеро с Голгофы - Энтони Бучер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но за ужином они, эти тревожные мысли, вернулись. Он попытался было отмахнуться от них, убеждая себя, что полиция наверняка накопает то, что поддается обнаружению; но это оказалось слабым утешением. В конце концов Мартин решил, что придется примириться с очевидностью.
Выходя из столовой, он услышал доносящиеся сверху звуки музыки. Ему показалось, что он узнал голос, а уж саму мелодию – наверняка: это была печальная боливийская народная песня.
– Buenаs tardes[19]. – Мона оторвалась от рояля и с улыбкой кивнула Мартину.
– Не обращай на меня внимания, – по-испански сказал Мартин. – Ты просто пой, пой. Мне нравится слушать.
– Gracias, señor. Es muy amable[20]. – Ясным и чистым, хоть и не поставленным голосом Мона запела другую народную песню, Мартин же снова курил – еще больше, чем обычно. Смотреть на Мону было не менее приятно, как и слушать. Свет от торшера падал на ее темные волосы так же мягко, как на блестящую крышку рояля. Ее простое светлое платье приятно контрастировало со смуглой кожей. Но как бы ни старался Мартин просто любоваться ее внешностью и наслаждаться пением, из головы упорно не шли брошенные ею за обедом слова.
– Ничего, если я немного отдохну? – в какой-то момент сказала Мона. – Устала что-то, да и поговорить хочется. Сигаретой не угостишь?
– Знаешь, – заговорил Мартин, протягивая ей зажженную сигарету, – я тут вот о чем думаю… ну… словом, сегодня за обедом ты сказала…
– Да?
– Мона, могу я задать тебе один откровенный вопрос?
– Ну, конечно.
– Почему…
В этот момент в комнату вошел вездесущий Борицын. Хорошо уже то, что рояль молчит, но когда в придачу к тому в распоряжении готовая аудитория – это вообще верх блаженства. И битых десять минут Мартин выслушивал разглагольствования о музыкальном превосходстве русского старого стиля. В качестве примера – чего именно, Мартин так и не понял – Борицын противопоставил стремительного Чайковского дурно исполненному Шостаковичу.
Дело кончилось тем, что Мартин наклонился и прошептал Моне на ухо:
– Мне пора. Очень не хотелось бы оставлять тебя наедине с Борицыным, но меня ждет доктор Эшвин. Когда можно будет тебя увидеть?
– Так ведь я же всегда здесь.
– Да, знаю, но… В маленьком кинотеатре на Бродвее показывают мексиканский фильм, говорят, занятный. Может, сходим?
– Когда?
– Да хоть завтра.
– Завтра мы с Ремиджио едем в Сан-Франциско. Прием в боливийском консульстве. Уехать придется рано, потому что… – Она оборвала себя на полуслове. – Как насчет понедельника?
– Отлично.
– Я освобожусь в два. Встретимся у Сазер-гейт?
– Идет. – И незаметно для Борицына, который рассуждал в этот момент о музыкальном упадке русского балета, Мартин выскользнул из комнаты.
Он двинулся вниз по Чанниг-вэй, ощущая напряжение, которое не пройдет по меньшей мере два дня. Мона – лучшая подруга Лупе Санчес, уж если кто что и знает, так это она. Допустим, выяснится, что это действительно болезнь. Так, дальше мотив. Мартин понял, что надо как можно скорее взять себя в руки.
Он поднялся по витой лестнице пансионата и постучал в дверь доктора Эшвина. Через несколько мгновений Мартин уже уютно сидел на стуле рядом с письменным столом, а Эшвин достал бутылку «Тичерз» и, извинившись, вышел прополоскать бокалы. Мартин оглядел небольшое жилище доктора Эшвина. В одном углу стояла узкая кровать, явно застеленная мужскими руками. За вычетом нескольких стульев и обогревателя, в комнате имелся единственный предмет мебели – огромный письменный стол с убирающейся крышкой и вращающимся креслом, – трон, с которого Эшвин произносит свои лучшие речи. И еще у стен, с двух сторон, расставлены стеллажи, набитые книгами, в основном старыми, сильно подержанными. В самом богатстве вкусов Эшвина отражалась их же бедность – он выбирал себе на редкость странное чтение на ночь. Лучшее из всех возможных изданий «Рамаяны» соседствовало с жалким томиком Конан Дойла. Исторические романы Дюма-отца были разбросаны вперемежку с массивными словарями классических языков. Переводы самого Эшвина с санскрита терлись, фигурально выражаясь, локтями с эпическими романами Райдера Хаггарда, посвященными зулусам. А поверх авторитетного труда, трактующего о тактике военного сражения, крохотным квадратиком смотрелась «Алиса в Стране чудес».
Когда виски было разлито, опробовано и найдено отменным, Мартин начал разговор обычным вопросом:
– Как Элизабет?
Общая неприязнь Эшвина к женщинам не распространялась на тех, кто не достиг шестилетнего возраста. Годами он выискивал девочек трех-четырех лет, которым становился кем-то вроде крестного отца, хотя и не официального, а потом, когда они достигали порога – шесть лет, – бросал с жестокостью лейтенанта Густля[21]. Но Элизабет, кажется, обладала каким-то таинственным очарованием, какого не было у ее предшественниц; ей скоро должно исполниться восемь, а Эшвин по-прежнему к ней привязан.
– Спасибо, все хорошо, – откликнулся доктор Эшвин. – Вчерашний вечер и сегодняшнее утро я провел с ее семьей в Сан-Рафаэле. Она очень благодарна вам за игрушку, что вы послали ей.
– Рад, что она ей понравилась. Хотелось бы как-нибудь познакомиться с девочкой.
– Мне показалось, что ваш подарок произвел на нее такое же впечатление, какое подарки обычно производят на женщин.
– Что вы имеете в виду?
– Как-то она принялась расспрашивать обо всех людях из Беркли, чьи имена слышала от меня. «Как поживает доктор Макинтайр?» – «Хорошо». – «А Ревкинсы?» Ну и так далее. И вот она дошла до вас: «Как поживает мистер Лэм?» И когда я ответил: «Хорошо», добавила: «Ему передайте мой особенный привет».
– Надо запомнить, – улыбнулся Мартин. – Оказывается, деревянный пингвин – это очень простой способ завоевать сердце.
– А еще Элизабет занимается санскритом.
– Как, в восемь лет?
– Да. Она попросила меня сказать что-нибудь на санскрите. Необычная просьба, полагаю, вы и сами это знаете по опыту.
– Да уж, язык к гортани прилипнет, – улыбнулся Мартин. – Полагаю, вот так же лишишься дара речи, если марсианин спокойно попросит тебя сказать что-нибудь по-английски. И что было дальше?
– По некотором размышлении я решил продекламировать одну скороговорку на санскрите, состоящую исключительно из гласных и согласной «эн». Помните:
na nonanunno nunnono
na nā nnānāna nanu
nunno ’nunno nununneno
nānenā nunnanunnanut[22].
Она пришла в такой восторг, что мне не оставалось ничего, кроме как часами повторять эти строки. И она научилась произносить их, почти как
