Выпусти птицу! - Андрей Вознесенский

Песня

«Как погибла ты, матерь Мария?» –

«Мимо нас осужденных вели.

Я датчанку собой заменила.

И меня в душегубке сожгли».

Называли ее – мать Мария.Посреди Елисейских полейвасильковые очи царилиукоризной своей!

Белоснежная поэтессався в потупленной синевене испытывала пиететани к политике, ни к войне.

«Вы куда, молодая монашка?Что за сверток вы бросили в пруд?Почему кавалеры в фуражкахвас к жестокой машине ведут?»

«Так велит моя тихая вера.До свидания. Я не приду.Я гестаповского офицеразастрелила у всех на виду.

За российские наши печали,за разор Елисейских полейте же пальцы гашетку нажали,что ночами крестили детей.

И за это меня, мать Марию,русый пленник, в бреду, может быть,назовет меня „Матерь Россия!“и попросит водой напоить».

Обстановочка

«Это мой теневой кабинет.Пока нет:гардеробаи полн. собр. соч. Кальдерона.

Его Величество Александрийский буфетправит мною в рассрочку несколько лет.Вот кресло-катапультавремен борьбы против культа.Тень от предстоящей иконы„Кинозвезда, пожирающая дракона“(обещал подарить Солоухин).По слухам.VI век.Феофан Грек.Стол. Кент.На столе ответ на анкету:„Предпочитаю Беломор Кенту“.Вот жены акварельный портрет.Обн. натура.Персидская миниатюра.III век. Эмали лиловой.Сама, вероятно, в столовой…

Вот моя теневая столовая –смотрите, какая здоровая!На обедвсе, чего нет»(след. перечисление ед).Тень бабушки – салфетка узорная,вышивала, страдалица, вензеля иллюзорныеОсторожно, деда уронишь!Пианино. «Рениш».Мамино.Видно, жена перед нами играла РахманиноваОдна клавиша полуутоплена,Еще теплая.(Бьет.) Ой, нота какая печальная!Сама, вероятно, в спальне.Услышала нас и пошла наводить марафет.«Уходя, выключайте свет!»«Проходя через пороги,предварительно вытирайте ноги.Потолки новые –предварительно вымывайте голову».

Вот моя теневая спальня.Ой, как развалено…Хорошо, что жены нет.Тень от Милы, Нади, Тани, Ниннет+ 14 созданийс площади Испании.Уголок забытых вещей!№ 2-й,№ 3-й,№ 8-й – никто не признается чей!А вот женина брошка.И платье брошено…наверное, опять побегла к Аэродромовуза димедролом, и…Актриса, но тем не менее!Простите, это дела семейные…

(В прихожей черен и непрост,кот поднимал загнутый хвост,его в рассеянности Гость,к несчастью, принимал за трость.)

Вот ванная.Что-то странное!Свет под дверью. Заперто изнутри.Нет, не верю! Эй, Аэродромов, отвори!Вот так всегда.Слышите, переливается на пол вода.(Стучит.) Нет ответа.(От страшной догадки он делаетсянеузнаваем.)О нет, только не это!..Ломаем!Она ведь вчера говорила –«Если не придешь домой…»Милая! Что ты натворила!(Дверь высаживают.)Боже мой!..

Никого. Только зеркало запотелое.Перелитая ванна полна пустой глубины.Сухие, нетронутые полотенца…

Голос из стены:«А зачем мне вытираться,вылетая в вентиляцию!»

«Признаю искусство…»

* * * Признаю искусствои «Полет валькирий»,но люблю кукушкуи Ростов Великий.

Жду за кинофабрикойеле-еле-елезвон ионафановскийи полиелейный.

Не само искусство,а перед искусствомсхожее с испугомпраздничное чувство.

Перед каждым новымвам не шелохнуться.Между каждым словомс жизнью расстаются!

«Стихи не пишутся – случаются…»

* * * Стихи не пишутся – случаются,как чувства или же закат.Душа – слепая соучастница.Не написал – случилось так.

Бойни перед сносом

Памяти чикагских боен

I Я как врач с надоевшим вопросом:«Где   больно!»Бойни старые       приняты к сносу.Где бойни?

II Ангарообразная кирпичагас отпечатавшеюся опалубкою.Отпеваю бойни Чикаго,девятнадцатый век оплакиваю.

Вы уродливы,       бойни Чикаго –на погост!В мире, где квадратные         виноградины             Хэбитага[2]собраны в более уродливую гроздь!Опустели,     как Ассирийская монархия.На соломе     засохший          навоза кусочек.Эхом ахая,вызываю души усопших.

А в углу с погребальной молитвоюпри участии телеокабреют электробритвоюпоследнего      живого теленка.

У него на шее бубенчик.И шуршат с потолков голубыхкрылья призраков убиенных:белый бык, черный бык, красный бык.

Ты прости меня, белый убитый.Ты о чем наклонился с высот?Свою голову с думой обидной,как двурогую тачку, везет!

Ты прости, мой печальный кузенчик,усмехающийся кирасир!С мощной грудью, как черный кузнечик,черно-красные крылья носил.

Третий был продольно распилен,точно страшная карта страны,где зияли рубцы и насильячеловечьей наивной вины.

И над бойнею грациознослава реяла,      отпевая,словно   дева      туберкулезная,кровь стаканчиком попивая.

Отпеваю семь тощих буренок,семь надежд и печалей районных,чья спина от крестца до лопаткипровисала,      будто палатки…Но звенит коровий сыночек,как председательствующий            в звоночек,это значит:      «Довольно выть.Подойди.     Услышь и увидь».

III Бойни пусты, как кокон сборный.Боен нет в Чикаго. Где бойни?

IV И я увидел: впереди менястояла Ио.     Став на четвереньки,с глазами Суламифи и чеченки,стояла Ио.     Нимфина спина,горизонтальна и изумлена,была полна     жемчужного испуга,дрожа от приближения слепня.

(Когда-то Зевс, застигнутый супругой,любовницу в корову превратили этим кривотолки прекратил.)

Стояла Ио,     гневом и стыдомполна.     Ее молочница доила.И, вскормленные молоком от Ио,обманутым и горьким молочком,кричат мальцы отсюда и до Рио:«Мы – дети Ио!»Ио-герои скромного порыва,мы – и. о.Ио-мужчины, гибкие, как ивы,мы – ио,ио-поэт с призваньем водолива,мы – ио.Ио-любовь в объятиях тоскливыхобеденного перерыва,мы – ио, ио.ио-иуды, но без их наива,мы – ио!

Но кто же мы на самом деле?              Илинас опоили?      Но ведь нас родили!

Виновница надои выполняла,обман парнасский        вспоминала вяло.«Страдалица!» –        ей скажет в простотедоярка.    Кружка вспенится парнаяс завышенным процентом ДДТ.

V Только эхо в пустынной штольне.Боен нет в Чикаго. Где бойни?

VI По стене свисала распластанная,за хвост подвешенная с потолка,в форме темногоконтрабаса,безголовая шкура телка.

И услышал я вроде гласа.

«Добрый день – я услышал – мастер!Но скажите – ради чегоВы съели 40 тонн мяса?В Вас самих 72 кило.

Вы съели стада моих дедушек, бабушек…Чту ваш вкус.Я не вижу вас.       Вы, чай, в „бабочке“,как член Нью-Йоркской Академии Искусств?

Но Вы помните, как в кладовке,в доме бабушкиного тепла,Вы давали сахар с ладошкизадушевным губам телка?

И когда-нибудь лет через тридцатьвнук ваш, как и Вы, человек,провожая иную тризну,отпевая тридцатый век,

в пустоте стерильных салонов,словно в притче, сходя с ума, –ни души! лишь пучок соломы –закричит: „Кусочка дерьма!“»

VII Видно, спал я, стоя, как кони.Боен нет в Чикаго. Где бойни?

VIII Но досматривать сон не стал я.Я спешил в Сент-Джорджский собор,голодающим из Пакистанамы давали концертный сбор.

«Миллионы сестер наших в корчах,миллионы братьев без корочки,миллионы отцов в удушьях,миллионы матерей худущих…»

И в честь матери из Бангладеша,что скелетик сына неслас колокольчиком безнадежным,я включил, как «Камо грядеши?»,горевые колокола!

Колокол, триединый колокол,«Лебедь»,    «Красный»         и «Голодарь»[3],голодом,    только голодомправы музыка и удар!

Колокол, крикни, колокол,что кому-то нечего есть!Пусть хрипла торопливость голоса,но она чистота и есть!

Колокол, красный колокол,расходившийся колуном,хохотом, ахни хохотом,хороша чистота огнем.

Колокол, лебединый колокол,мой застенчивейший регистр!Ты, дыша,кандалы расковывал,Лишь возлюбленный голос чист.

Колокольная моя служба,ты священная моя страсть,но кому-то ежели нужно,чтобы с голоду не упасть,даю музыку на осьмушки,чтоб от пушек и зла спасла.

Как когда-то царь Петр на пушкипереплавливал колокола.

IX Онемевшая колокольня.Боен нет в Чикаго. Где бойни?

ТРИПТИХ