Благословение пана - Эдвард Дансейни

Полянка оказалась незнакомой, так как находилась в стороне от привычных дорог. Томми бесшумно ступал по гладкому известняку вдоль высокой зеленой изгороди, и ему казалось, что он остался один на один с первозданной бессловесной ночью. Внезапно между ломоносами и как будто прямо над головой Томми, а на самом деле в верхнем этаже дома, который оказался всего в нескольких ярдах от полянки, зажгли свет. От неожиданности Томми остановился как вкопанный, всматриваясь в близкое окошко. Еще нестерпимей ему показалось его одиночество. Опять ночь сумела удивить его. Усевшись на высоком берегу реки, Томми поднес к губам свирель и потихоньку заиграл на ней. И тайна одинокого окошка открылась ему. Тогда он вернулся на полянку, вышел на открытое звездам место, потом на дорогу и по ней стал двигаться дальше в северном направлении, пока не встретил человека, который направлялся в долину, и решил по мосту перейти речку. Свои ботинки Томми все еще держал в руке, а свирель лежала у него в кармане. Утешенный и наконец-то успокоенный, Томми возвращался в деревню совсем не с той стороны, с какой покидал ее. А над ломоносами, за окном, которое светилось в ночи, девушка-служанка со странным и непонятным ей волнением вглядывалась в ночь. Полянка была освещена льющимся из гостиной светом, потому что никто не позаботился зашторить окно. Значит, волнующая мелодия не могла доноситься оттуда. Старая миссис Эрлэнд читала в гостиной и тоже слышала мелодию или, по крайней мере, была почти уверена, что слышала ее. Она встала, подошла к окну и, выглянув наружу, сначала посмотрела налево, потом направо. Не заметив ничего необычного, она позвонила в колокольчик, чтобы спросить Лайли, не слышала ли она что-нибудь. Ведь то, что услышала сама миссис Эрлэнд, если она действительно это слышала, было ни на что не похожим и, самое неприятное, звучало совсем близко. Однако еще прежде чем зазвонил колокольчик, Лайли выскользнула из дома, пробежала по двору, открыла калитку и оказалась на краю полянки. Когда же Томми босиком зашагал по дороге, она крадучись последовала за ним, потом так же крадучись проводила его до речки, сама не зная зачем, однако в песне свирели было что-то такое, из-за чего Лайли не могла поступить иначе.

Глава седьмая

ЗОВ ВОЛДА

На другой день в деревне только и было разговоров, что о свирели. Все ее слышали. Чистые выразительные звуки проникли в гостиные, где мужчины беседовали или играли в карты, отчего беседы стали никчемными, игра – бессмысленной, комнаты – душными и всех потянуло на гору. Однако обошлось тем, что в гостиной на полуслове прервалась беседа, не легла на стол карта, в пабе притихли посетители, но это продолжалось недолго, а потом все пошло как обычно. На другой день только и говорили, что о странной песне свирели.

Пять или шесть девушек, которые сумели убежать из дома, не найдя никого, поздним вечером возвратились домой, принеся на юбках колючки и росу, но не проронили ни слова, пока не настало время идти в постель. Другие тоже слышали незнакомую песню и надолго задумались, хотя ни с кем ни одним словом не перемолвились о своих мыслях. На другое утро они тоже только и говорили, что о музыке: вся деревня говорила о ней, разве что девушки и юноши не обсуждали ее между собой. Если же юноша упоминал о мелодии в беседе с девушкой, она делала вид, будто не слышала ее или не заинтересовалась ею, хотя все ее мысли были об услышанных накануне звуках свирели. Тем не менее, несмотря на все пересуды, лишь один человек догадывался, кто музыкант, и лишь один человек знал его. Миссис Тиченер, восемнадцать лет назад увидевшая в саду викария то, что уже тысячу лет никто не видел, заподозрила Томми Даффина, а Лайли, жившая в доме на отшибе, точно знала, что это он. Она знала, поэтому стала первой последовательницей новой и странной ереси, ибо, вне всяких сомнений, это была ересь для викария Анрела, такая же странная, как для всех остальных, и новая – так, несмотря на долгую историю человечества, казалось всем, кроме тех людей, которые перевернули много страниц в книге сказок и легенд, рассказывающих историю человеческого рода.

Разговоры о вечерней музыке скоро достигли фермы Даффинов, и мистер Даффин говорил о ней за обедом с миссис Даффин, поскольку обоим казалось, что они слышали свирель. Томми же молча слушал их, и его мнением никто не поинтересовался. После обеда Томми пошел в свою комнату, где стоял глубокий старый сундук, и спрятал свирель на самое дно под разными вещами, слишком неприглядными, чтобы кто-то захотел в них покопаться; там она пролежала всю осень в полной безопасности. Прошло время, и по вечерам в долине стал появляться легкий туман, сквозь который, как сквозь тонкую завесу, заросшие травой склоны поблескивали, словно тусклое золото. Везя в сарай телегу с сеном, Томми чувствовал, как его тянут к себе золотистые склоны и волшебные сумерки, однако он больше не ходил со свирелью на гору, потому что его напугали разговоры о музыке, неожиданно явившейся ему, и он страшился, как бы не стало известно, что это он играл на свирели песню, не менее загадочную для него самого, чем для всех остальных, которым она явилась в их гостиных.

В воздухе летали семена чертополоха, разносимые легким ветерком, с едва тлеющей в них искрой жизни, возможно зажженной слабой надеждой на рыхлую землю и великолепную жизнь; и эта надежда, если только низшие представители природы умеют надеяться, была куда как менее напрасной, чем многие из наших надежд. Наконец в долину пришла с юга последняя гроза; дождь лил как из ведра, и гром не отставал от молнии, а от гравия на горных тропинках не осталось ничего, ибо его унесло в устье реки и засыпало песком. Река поднялась, как в ночных кошмарах, и заполонила всю долину, став не меньше четырехсот футов в глубину и двух миль в ширину, словно и впрямь была могучим потоком; но это была лишь иллюзия, белый туман. С бурых лугов уже убрали сено. Понемногу сгнивала картофельная ботва. Налилась соком ежевика. Природа приготовилась ко второму чуду, к последнему карнавалу листьев, прежде чем они распрощаются с деревьями и навсегда уснут в забывчивой земле. Хотя Томми Даффин все еще остерегался подниматься на гору, им постепенно завладели прежнее беспокойство, прежние безответные вопросы и прежнее любопытство, удовлетворить которое могла лишь свирель. Одна лишь свирель; ведь даже деревья, которые первыми изменили цвет, как проникшие в долину разведчики золотистой армии, лишь делали намеки, а на что? Своим великолепием уходящий год толковал с Томми на языке, которого тот не мог понять. Леса стояли золотисто-алые, что бы осень ни пыталась этим изобразить; а еще была тайна в голосах сов, рассказывавших старинную сказку; и был длинный белый свиток тумана, висевший в воздухе; но Томми не понимал их. Лишь свирель могла объяснить ему всё.