Формула всего - Евгения Варенкова

Выдра захохотал.

– Ничего смешного! – в голосе Тарелкина звучала обида. – Если бы вы знали хоть что-нибудь про меня, вы бы не смеялись!

– А ты расскажи, – попросил Драго.

Честно признаться, Александр Александрович только этого и ждал:

– Даже не знаю, с чего начать, уважаемые цыгане. Я испытал жестокость от той, кого считал ангелом – пусть падшим, но ангелом! Это с первой встречи был мезальянс. Никто нас не одобрял. Отец Жюли был простой сапожник, но она себя вела, как царица! Я пламенел!

Слова у Тарелкина изо рта выпрыгивали! Он так увлекся, как будто заново переживал все те события, о которых рассказывал, причем в три раза сильнее, чем это было на самом деле. Его порыв, казалось, не мог быть укрощенным ничем слабее пушечного залпа или урагана, но тут повторилось явление Марины. На только что прозвучавшие «царица» и «падший ангел» она примчалась, бросив все, как на сигнал тревоги, означавший, что брат встал на любимые рельсы и его надо немедленно тормознуть. Но она опоздала. Александр Александрович уже набрал критическую скорость и, якобы не замечая сестры, продолжал стрекотать:

– Ее все звали Юлькой, а я говорил: «Жюли» или «Джульетта». Не смел и перечить, и она пользовалась, конечно. Черт побери! Никто меня так сладко не мучил, как она. Жена не умела, не того полета.

– Ступали бы в комнаты, там без помехи, – тактично, но бескомпромиссно предложила Марина. Ей было совестно за брата, он портил марку и не заслуживал бы ни капли снисхождения, если бы Марина нутром не чувствовала, что ко всем этим глупостям брата толкает одно лишь невинное прекраснодушие, «преклонение перед чудом», «искус немыслимой красоты», «одним этим и виноват». Таковы были его излюбленные выражения, которые Марина знала наперечет.

– Я женат был один раз, и то глупо, – говорил Тарелкин, поднимаясь по лестнице. – Больше для того, чтоб проверить одну идею, чем из личной симпатии, и в итоге, конечно, не выдержали ни идея, ни брак.

Драго деликатно отворил перед Александром Александровичем дверь в свою комнату, иначе Тарелкин рассказал бы всю историю, простояв битый час у закрытой двери.

– Мы остыли друг к другу, – всхлипнул несчастный, запнувшись о порог. – Ядрена матерь! Наколотили! Мог и упасть. Но не упал! Я молодец! Так о чем я? Ах вот же – мы бы расстались, все шло к тому, но ребенок… У нас был мальчик! Ради него я пытался все сохранить, сколотить расколовшееся счастье гвоздями, так что мы жили вместе, но… как соседи, а не как муж с женой. И что же вы думаете? В ней – не уверен, но я был честен и не изменил ей ни разу! Порой было трудно, меня штормило, но я держался, как морской волк, отважный капитан, укротитель пучины, и выдержал все! Но не девятый вал! Мы встретились с ней на набережной, в аллее. Я сидел на скамейке, предаваясь стихам – самым лиричным и тонким. Жюли подошла и спросила: «Вы не обидитесь, если я с вами посижу?» Я поднял глаза и погиб. Мы разговорились. На прощанье она сказала: «Я здесь каждый вечер гуляю», – и на следующий день я вручил ей букет цветов – желтые розы; она прежде проговорилась, что больше всего любит именно их. Мы гуляли и болтали до самых сумерек. После нашего второго свиданья Жюли не появлялась на набережной ровно шесть суток, а я не знал, где ее искать. Адрес свой она утаила. Я чуть с ума не сошел, околачиваясь там в одиночку, поджидая ее, и однажды она… Она пришла вся в расстроенных чувствах. Ее выгнал из дома отец – пьяный деспот и самодур. Я снял ей квартиру и все делал для нее, но она забавлялась, играла мной… Зато я наконец-то нашел в себе силы и порвал со своим постылым браком – он к тому времени превратился в одну ежедневную ложь. Жюли показала, какую жалкую и наивную роль играл я при своей жене! Я оставил семью, пришел в ту квартирку, что снял для Жюли, но она была не в восторге от того, что я решил жить с ней вместе, пусть и незаконно, как дикари. «Вы будете меня стеснять», – сказала она. «Разве сама Любовь, отраженная мною у ваших ног, может стеснять?» – спросил я. «И даже очень! Дайте мне денег, я найду вам квартиру». Разумеется, она нашла мне квартиру в другом конце города, я был не согласен, но она уже заплатила вперед за три месяца – я не мог бросаться такою суммой. Я мотался через весь город к ней, но часто не заставал ее дома. Я опять ощутил поэтический дар! Он дремал во мне с юности, но Жюли… Я сочинил про нее поэму:

И снова ты туманишь мне дорогу,

С тобою так приятно заблуждаться,

И лишь тобой хочу я наслаждаться,

Хотя бы так, хотя бы понемногу.

В поэме было довольно строф, но, во-первых, Тарелкин цитировал только самые, на свой взгляд, удачные, а во-вторых, за открытым окошком на ветку рябины сел воробей, и из-за него Драго прослушал большинство четверостиший, как будто их и не было. В конце концов воробей улетел, и цыган вернул Александру Александровичу свое внимание.

– Про мою Жюли многие у нас отзывались гадко, – говорил Тарелкин, – но она не дешевка! И не пустышка! Мои стихи – тому первое доказательство. Я поднял ее в них до небес и одновременно пригвоздил к позорному столбу, а разве можно проделать такое с пустым человеком? с тупой погремушкой? Разумеется, нет! Или то, или то. Я и в вас вижу что-то из ряда вон.

– Что же?

– Вы смертью укушенный. Вот вам крест! – выпучив глаза, Тарелкин побожился.

«Он сумасшедший, зато смешной», – отметил Драго, а вслух сказал:

– Я пойду вниз – там товарищ скучает. Нехорошо.

– Но куда же вы? Я еще не договорил.

– Завтра, – Драго махнул рукой и оставил Тарелкина одного.

Александр Александрович не посмел следовать за ним тотчас, сел на кровать и почувствовал себя совершенно разбитым: «Никто меня не понимает!» Эту мысль он внушал себе каждый день. Вполне возможно, он бы так и уснул, но в этот момент прямо под ним, на первом этаже, заиграл оркестр. Тарелкин, качнувшись, потянулся на звук, отворил дверь, высунул голову, вышел весь, благополучно миновал пустой коридор и, почему-то игнорируя перила, спустился почти до середины лестницы, чудом не упав. Здесь он остановился – нахохленный и мутный, абсолютно не понимающий, чего ему надо.

Музыканты жарили «Опа-цопу».