За день до послезавтра - Сергей Анисимов

— Коленька!

Родители бросились к нему так, будто ждали прямо за дверью. Разумеется, именно так оно наверняка и было.

— Целы? Слава богу. Я боялся, что вы вышли куда.

— Нет… Собирались только… И тут по радио и по ТВ начали… И нам еще позвонили — и Света, и потом еще этот, как его…

Взгляд у мамы был страшный, но не безумный, по крайней мере. Она еще надеялась, что все обойдется «малой кровью». Что это нападение боевиков или террористов. Или «межнациональные волнения» по типу случившихся несколько лет назад в Кондопоге или потом в Саратовской области. Или даже новый путч, серо-буро-малиновая революция: юные светочи демократии против тяжелого сапога кровавого режима. Важно не выходить из дома — и режим перебьет террористов, перевяжет и рассадит по тюрьмам вопиющих диссидентов… Это они уже видели, это бывает. На большее они согласны не были.

— Мама, — произнес Николай голосом, который показался ему спокойным или почти спокойным. — Папа. У меня не так много времени. Сейчас мне должны позвонить, потом за мной приедут.

— Не работают телефоны, — сразу ответил отец, причем таким тоном, будто это снимало все вопросы.

— Мой работает. — Николай показал. Это был «второй» его телефон. Всегда заряженный. Всегда исправный. Никогда не используемый. — Слушайте, ладно?

Они так и стояли в прихожей. Лампочка под потолком мигнула.

— Вот это сначала слушайте.

Николай указал рукой за окно, где ревели гудки.

— Коля… — негромко произнесла мать. — По радио было «555». Прервали передачу и начали передавать: «555», «555», «555»… Потом снова передача пошла… Что такое «555», Коля?

— Какой канал?

— Петербургский… Может, техническое что-то? Ведь потом снова все нормально…

Николай прикрыл глаза. Неужели все это по-настоящему?

— Это означает то же самое, что гудки за окнами. Что это там может у нас гудеть? Мебельная фабрика? Верфи? Еще остались где-то старики, надо же… «555» и гудки — это «непосредственная угроза воздушного нападения». Я думал, вы помните.

Лампочка мигнула еще раз, и они все посмотрели вверх.

— Ладно. — Когда Николай выдавил из себя это слово, родители снова посмотрели на него, с тем же самым выражением в глазах. — Времени у меня действительно немного. Теперь можете и меня послушать. То, что из дома вам выходить не надо, это правильно. Сейчас людей на улицах бьют. Кого-то и убивают… Куда там выходить, зачем…

Он посмотрел на себя со стороны, сумел. Это помогло. Сердце пропустило удар, но снова вошло в ритм, — давление в груди отпустило.

— Нужно сделать паузу. Да, выехать можно прямо сейчас. Я зарядил аккумулятор неделю назад и поставил на место. Бак заправлен полностью, в багажнике две 20-литровые канистры. Но я не советую. Пусть через два часа будет поздно — я против.

— Почему?

Голос отца был ровным, и это Николая порадовало. В отце можно не сомневаться: теперь, когда розданы новые константы, он сумеет перезагрузиться и начать думать заново. Может быть, они и вытянут.

— У Петербурга немало шансов. Здесь бывали миллионы туристов, у них сопли пузырями от дворцов, музеев и балета. У меня есть надежда… Робкая надежда, что здесь людей не будут вешать на перекрестках гроздьями с табличками «Она убивала немецких солдат» на груди. Везде будут, а здесь нет. Ради культуры и всего такого. На нашем балконе за летними покрышками выгородка, в ней три мешка и три баллона. Мешки — это два риса и гречка, по 50 килограмм каждый, едва поднял. Баллоны — это вода, какую в офисы возят. Ванну набрали?

— Что?

Он прикрыл глаза на мгновение. Вся борьба с собой в отношении «будь что будет» была бесполезной: все равно делать это пришлось, пусть и не для себя.

— Полную ванну воды. Прямо сейчас. Нет, стойте здесь, я сам.

Отец не дослушал — уже ушел, и Николай вновь мысленно кивнул сам себе. Все-таки в технарях есть что-то такое посконное и сермяжное: в отличие от многих, в нужный момент они могут мобилизоваться. В целом.

— Мама, на даче тот же самый комплект. В подполе, в жестяном поддоне, под рубероидом. На нем еще пленка, в четыре слоя обмотано и пропаяно на месте, пусть и криво-косо. Я нож нагревал на свечке и паял.

Николай чуть не задохнулся, посмотрев на мамино лицо. Вот так вот. Готовишься что-то говорить, готовишься, а толку никакого. Потом вернулся отец: из недлинного коридора со стороны ванной уже глухо ревело бьющей в чугун струей воды.

— Я сформировал аптечки: одна в моей комнате, вторая на даче в вашей, на полке. Упор на перевязочные материалы и простейший инструментарий. Придется тебе амбулаторную хирургию вспоминать — она-то всегда прокормит. И папины лекарства там есть, на сколько-то хватит.

— Может, все-таки на дачу?

— Глупый стереотип… Там хорошо, когда хлеб в магазине продают. И когда я на веранде сплю, извините уж за прямоту. Потому как самые догадливые будут резать дачников уже дня через три. Поедете, если в городе совсем уж припрет. Если воды не будет не просто унитаз смывать, а совсем. Не просто в кране. Когда по Карповке будет трупы в залив нести косяками… Вот тогда можно будет рискнуть. Но если получится — попробуйте досидеть до того момента, когда будет хоть какой-то порядок. Вот когда увидите из окна, что улицу Профессора Попова в улицу сенатора Маркони переименовывают, — тогда выходить уже можно…

— Коля… — мать позвала негромко, но в ушах зазвенело. — Ты уверен, что это то самое, о чем ты говорил столько…

Она не сумела закончить, просто не смогла. Но и так было вполне ясно. Николай хмыкнул, — и его самого удивило, что это получилось у него почти нормально: на этот раз слюны хватило.

— Да, я давно знаю, — произнес он спокойно, хотя бы потому, что эти слова прозвучали второй раз за утро. Он так и не объяснил самому себе, что именно заставило его ответить доктору Варламовой на ее вопрос так, как он ответил. Никогда не был он экстрасенсом или провидцем, никогда не стремился им быть. Однако ответилось само собой как-то, будто мозг просто не успел помешать языку и связкам. Бог знает, почему.

Все трое вновь посмотрели на мигающую лампочку. Отец сходил и прикрутил воду. Николай потрогал телефон в кармане и взял его в ладонь, ожидая. Ему не звонили, но по ощущениям времени оставалось все меньше.

— Коленька… Может, все-таки с нами? Или у себя в больнице?

— Из больницы меня позавчера как уволили, — нехотя признал он. — За распускание панических слухов о якобы скором нападении Германии и прочих миротворцев, ревнителей прав человека и освободителей угнетенного крестьянства…

Замолчал Николай с трудом. Не хотелось дышать, но слова шли сами: горькие, как с трудом разгрызенные вишневые косточки, черные от сока сердцевины.

— Мало времени, — сказал он вслух. — Вот сейчас вызовут.

— Не надо… — Мама произнесла это жалобно. — Ну ты же врач. Ну куда ты?

Вопрос снова был обрывочным, и снова понятным.

— Куда надо. Знаете такое расхожее выражение: «Они еще пожалеют»? Ну так вот.

Родители не сразу поняли, что фраза закончилась, и это едва не заставило Николая улыбнуться. Потом он оскалился, — и без ошибки увидел отражение своего оскала на лицах отца и матери.

— Я уже давно не такой врач, как остальные. Слишком давно, к сожалению. После последнего своего стройотряда. После Чечни. Первого человека я убил на средних курсах. Смешно звучит… Несколько месяцев между учебой мы провели рабами. Это вы оба поняли тогда же, да? Мы с товарищем завалили охранника и ушли из плена. Фактически его убил Шалва Сослани, помните такого? Зарубил лопатой. Но при этом я держал клиента мордой вниз, так что можно смело делить счет надвое. Второго — той же ночью, через какие-то часы. Не помню, не считали тогда… Застрелил из автомата. Третьего — сколько-то там суток спустя, в рукопашной… Штыком. Знаете…

Опустивший взгляд к полу Николай замолчал, подбирая слова, и только поэтому не заметил, как превратилось в белую восковую маску лицо его матери.

— Знаете, это была самая страшная вещь, которую я видел в своей жизни. Когда бьешь живого человека штыком и когда видишь, как это выглядит, — потом, после. Когда люди вокруг тебя не просто дерутся стенка на стенку, а натурально режут друг друга на части. Крики такие…

Он поднял глаза и столкнулся с родителями взглядом, сразу с двумя. Зрелище заставило Николая замолчать.

— Ладно, — произнес он после короткой паузы. — Ничего. Проехали. Еще раза четыре я стрелял в людей, но это уже совсем другое: там я ни разу так и не понял, попал ли в кого-то или нет. Последний раз в Питере — ту историю вы тоже наверняка уловили. Спасибо, что не спросили ни разу про это вот…

Николай ткнул пальцем в собственное плечо, где под рукавом джемпера скрывался полукруглый пулевой шрам. Родители действительно были молодцы.