Ближе к истине - Виктор Ротов

«Алтайская правда» написала на второй день после торжеств: «Можно без преувеличения сказать, что в этот день в гостях у Шукшина побывала вся огромная Родина».

На сцене ансамбль братьев Заволокиных. Несколько песен из репертуара. А потом… Всем Пикетом: «Из‑за острова на стрежень!..» Разом и ладно. Как после спевок. Любимую песню Шукшина. Необозримое многолюдье, на одном дыхании.

Что же это такое? Что за явление — Шукшин?

У нас уже стало чуть ли не традицией — бросовое отношение к талантам: Россия большая, талантов не счесть. И только после кончины мы начинаем петь аллилуйя.

Вспомним затравленных Пушкина и Лермонтова, Есенина и Маяковского. Вспомним Шолохова, которому до сих пор инкриминируют плагиат «Тихого Дона». Вспомним Высоцкого, по поводу кончины которого льют теперь крокодиловы слезы те же Евтушенко, Вознесенский, Окуджава. Одно их слово могло бы повлиять на судьбу Володи к лучшему, облегчить ему жизнь. Хотя бы с приемом в члены СП. Нет же! У них не нашлось для него доброго слова, когда он был жив. Зато когда умер и обнаружилась всенародная любовь к великому барду, всем вдруг захотелось быть в лучах его славы. Появились сонмища его «доброжелателей».

То же было и с Шукшиным. Он постоянно жил в черном тумане зависти. Понимал это и ничего не мог поделать. Терпел только.

Известная актрйса Нина Алисова, игравшая рядом с Шукшиным роль Горностаевой в кинофильме «Любовь Яровая», запишет в своем дневнике:

«У вас беда?» — спросила я у него. — «Да, да, — ответил он и удивился: — Еще никто так точно не угадывал моего состояния при первом же знакомстве. Моя беда ходит за мной уже давно».

Какая же беда за ним ходила? Что он имел в виду,

когда говорил эти слова Алисовой? Может, он имел в виду тот страшный эпизод из его жизни, когда он был еще маленьким. В 1933 году его отца арестовали и расстреляли. Мать не вынесла горя, влезла в русскую печь с двумя малолетними детьми и закрыла заслонку. Соседи их выхватили из пода чуть живыми.

(После этого было много всякого. Скитания, мытарства, цепкая нужда, мучительные поиски себя. Все это давило потом на психику. Но это были семечки по сравнению с тем, когда к нему пришла слава. А с нею и зависть. Зависть коллег, друзей, однокашников и одноклассников. И даже — трудно выговорить — земляков.

Виктор Серебряный пишет: «В 1967 году, когда Шукшин приехал в родные Сростки, заведующая библиотекой Д. И. Фалеева решила организовать встречу с ним. Поговорила кое с кем из односельчан, но в ответ услышала: «А что нам с Васькой встречаться? То ли мы его не видели?»

Он чувствовал эту подспудную неприязнь односельчан, глубоко переживал. Мать рассказывала: «Бывало, ходит — ходит по комнате, курит, хмурится, потом вздохнет и с такой обидой скажет, вроде как сам себе: «Гады, я ж люблю вас!..»

Даже верный друг и спутница «дней бездомных» Людмила Пшеничная перестанет писать ему, когда к нему придет большой и громкий успех. В сердцах он напишет ей: «Сволочь, до каких пор будешь молчать?!»

Вокруг него образовался заговор молчания. Ему не могли простить успеха. Даже те, кто буквально купался в славе в то время. Его появлению в Москве посвятил свои язвительные стихи Евгений Евтушенко — звезда первой величины в те годы.

Галстук — бабочка на мне.Сапоги на Шукшине…

Встреча их произошла, точнее — их свели для хохмы, весной 1956 года в мастерской скульпторов, в подвале на Комсомольском проспекте. Здесь они и «схлестнулись». Суперинтеллигент и простолюдин в кирзовых сапогах.

В стихотворении перед нами предстает этакий монстр от народа, приехавший в столицу утверждать свою «лапотную» культуру. Вот его внешние характеристики и язык: «Крупно латана кирза», «Разъяренные глаза», «Голос угрожающ: — Я тебе сказать должон, я не знал, что ты пижон, шею украшаешь», «Крик: — Ты бабочку сыми! Ты со станции Зимы, а с такой фитюлькой!»

Не правда ли, монстр? Неотесанная деревенщина. И суперинтеллигент позволяет себе подыгрывать этому монстру от народа: в снятый сапог Шукшина Евтушенко бросает свой галстук — бабочку, вызвавший такую ярость у столичного гостя. Потом, обнявшись, они орут песни до хрипоты.

Это стихотворение Евтушенко написал во время похорон Шукшина. Огрызком карандаша, на клочке бумаги. По признанию самого автора. И это признание, это движение души, пожалуй, важнее самого стихотворения. Потому что свидетельствует о такой силе Шукшина, которая заставила литературного мэтра схватиться за огрызок карандаша на краю могилы усопшего. При жизни он снисходительно посмеивался над ним. На краю могилы понял, над кем посмеивался.

Итак, с одной стороны — искренняя, безоглядная любовь к людям, желание жить в добром соседстве, вместе работать, брать вершины искусства, делить сладкий и горький кусок, наслаждаться жизнью; с другой — черная зависть и неприязнь. И чем больше успех, тем чернее, тем страшнее эта зависть, называемая почему‑то всенародной любовью.

Пора бы нам, русским людям, извлечь из этого урок, понять, наконец, мертвую хватку этой «любви» и научиться не любить, а просто ценить и беречь наши доморощенные таланты, как бесценное национальное достояние. Научиться уважать человека при жизни, а не в пышных некрологах. Талантливых— особенно. Это наиболее ранимый народ. И надо научиться защищать их от грязных прилипал. От спекулянтов. От душителей в белых перчатках.

Краснодар — Сростки — Краснодар.

Июль 1989 года.

К ШУКШИНУ

(Непроизнесенная речь)

Дорогие соотечественники!

Я приехал с Кубани. Не по командировке, а по велению сердца. Приехал поклониться доброй и светлой памяти Василия Макаровича Шукшина. Привез поклон от красавицы Кубани прекрасноликому Алтаю. Поистине прекрасна земля Алтая! Наверно, все‑таки существует некая взаимосвязь между красотой земли и красотой настоящих сынов ее. Каким‑то образом она влияет на гене

тический код рода человеческого, в недрах которого вдруг появляются личности яркие, по натуре мощные, подобно всплескам протуберанцев на Солнце. Таким родила земля Алтая Василия Макаровича. У особенных людей — особая миссия на земле. Они несут в себе боль всечеловеческую как свою. Шукшин — это неутихающая боль всечеловеческая, явившаяся к нам во плоти. Его жизнь и творчество — это непрерывное горение во имя торжества правды и справедливости. Его имя еще при жизни стало подобием индикатора на добро и справедливость. Огромные массы людей шли и сейчас ходят на его фильмы, читатель берет в руки его книги с трепетным желанием приобщиться к правде жизни, добру и чистым, непосредственным движениям души.

Он был неудобным человеком своего времени, ершистым, потому что всем существом своим противился процветавшим махровому чинопочитанию, коррупции и политической проституции, когда вовсю работали жернова обесчеловечивания человека. И стал предтечей сегодняшней очистительной работы нашего общества. В те глухие времена он, как и Владимир Высоцкий, нел свою звонкую, бескомпромиссную песню, обращенную к душе человека.

Я теперь задаю себе вопрос — а как бы он воспринял то, что происходит сейчас в нашем обществе? Как он повел бы себя на Съезде народных депутатов? (Что он стал бы народным депутатом — я не сомневаюсь). Выступил бы он или нет? Если б выступил — о чем сказал? Наверное, встал бы на защиту родной природы. Этой вот природы. Да не «наверное», а точно! И наверняка встал бы в защиту простых людей, низведенных у нас до положения послушной, безропотной массы, простаивающей четверть жизни в очередях. В защиту людей, которые живут и трудятся честно, несмотря ни на что. Кормят, одевают, обувают страну, а потом первыми идуг на плаху воинствующего хамства и беззакония ополоумевших от безнаказанности правителей.

Он бы сказал свое сокрушительное слово и в адрес легионеров подлого Катехизиса, призывающего превратить жизнь этих людей в кошмар. Что может быть циничнее и преступнее?! Он бы сказал:

— А мы, господа хорошие, в ответ на ваш Катехизис напишем свой. И можете быть уверены — это будет достойный ответ. Не забывайте народную мудрость: на всякую хитрую… штуку найдется штука с винтом!..

Наверное, нашлось бы у него слово и для тех, кто под

нял поросячий визг о региональных кормушках. Это теперь, когда кормушки сколочены и в кормушках не пусто. Когда не висит над головой гитлеровский план «Ост» о полном и поголовном уничтожении. Когда под надежным ядерным зонтиком захотелось понежиться всласть, покапризничать и пожировать за счет другого…

Может, об этом сказал бы он, а может, о чем‑нибудь другом. А может, промолчал бы, не очень‑то поверив в искренность и надежность атмосферы: разговоров и эмоций много и с таким перехлестом, что на дела не осталось уже ни сил, ни времени. Очередной феномен! Разговоры толковые, а посмотришь вокруг — бестолочь. Доброе, нужное дело ведь начали и почти уже заговорили его. Заболтали. Вот об этом наверняка сказал бы Василий Макарович, не умевший лукавить и кривить душой.