«Если», 2008 № 11 - Дмитрий Володихин

Слово «сентиментальность» в разное время и в разном ключе прилагали к «Седьмой волне». Олег Дивов ругал за это молодых фантастов последними словами. Аркадий Рух высказывался в том духе, что быть сентиментальным — это большая творческая смелость. Метко заметил в рецензии на «Цветной день» критик Николай Калиниченко: «…необходимо отметить… обращенность к внутреннему миру своих героев, эмоциям и переживаниям. Возвращение сентиментальности в фантастические произведения — характерная черта поколения. И очевидная заслуга. Но есть и оборотная сторона медали. В ряде рассказов проецирование собственных эмоций напрочь вытесняет сюжетную и идейную составляющие». Иными словами: о сентиментальности «Седьмой волны» пишут все. С этим никто не спорит, это стало общим местом. Кто-то приходит в восторг, кто-то оплакивает гибнущую фантастику, но никто не оспаривает тезиса: эти авторы в большинстве своем весьма сентиментальны.

Так оно и есть. И нет тут ни заслуги, ни творческой смелости, а есть тяжелая болезнь, коей оказались заражены десятки неглупых писателей. Слишком часто в текстах фантастов, относящихся к «Седьмой волне», авторизированные персонажи выплескивают на страницы бесформенные груды мелких и мельчайших переживаний, слишком часто эмоции гремят беспорядочным грязевым потоком, сметая на своем пути сюжет, идею, композицию, слишком часто в один ряд ставятся чувства, возникающие в переломные моменты жизни персонажа и ничтожные движения души… Да, на страницы фантастики пришли эмоциональные выплески гипертрофированных объемов, но почему столь многие писатели «Седьмой волны» видят в хаотичном самовыражении какую-то ценность? Не потому ли, что оно имеет для них психотерапевтический эффект?

Лучшие из них эту болезнь преодолели. Они научились претворять сентиментальность во что-то большее, нежели незамысловатая «коллекция чувств». Дмитрий Колодан, Карина Шаинян, Шимун Врочек поэтизируют эмоциональные состояния своих героев. От их прозаических текстов порой исходит аура стихов… А Олег Овчинников и Иван Наумов превращают эмоции в объект почти научного исследования. Они раскладывают их на составляющие, докапываясь до глубинных психологических причин того или иного движения во внутреннем мире персонажа. А докопавшись, оба с такой силой передают суть читателю, что способны затронуть глубочайшие, архетипические слои сознания.

Иными словами, сильны в «Седьмой волне» те авторы, кто смог подняться над тем, что есть в ней типичного, общего.

А общее может иметь для многих самые печальные последствия. Оба сборника показывают: сюжетообразующей основой в большинстве случаев становится история переживаний. История любви, история ненависти, история зависти, история боли, испытываемой от столкновения с повседневностью. Все это стараются подавать на очень высоком накале страстей. И как от такого материала переходить к роману? В лучшем случае, получается несколько затянутая сага о прелестях высокого эскапизма («Другая сторона» Дмитрия Колодана) или история о стремлении соответствовать какому-то высокому идеалу («Орлиная гора» Инны Живетьевой). А в худшем… в худшем рождается крайне водянистый текст, где эмоции нанизываются на повествование, как шашлычины на бесконечный шампур, погребая под собой сюжет («Монополия на чудеса» Влада Силина). Сентиментальность ради сентиментальности при восхождении от рассказа к роману грозит либо потерей качества (роман на эмоциональном надрыве не вытягивается), либо разбодяживанием действия до кашеобразного состояния.

Интеллектуалами же тех, кто вошел в «Седьмую волну», можно назвать по двум причинам. Во-первых, десятки, если не сотни авторов прошли неплохую школу на сетевых конкурсах, а также разного рода литсеминарах, мастер-классах, коих немало проводилось и проводится на конвентах. Из этого горнила наверх выплывали прежде всего те, кто отучился делать элементарные ляпы против языка, сюжета и жанровой заданности текста. У них привит вкус к тому, чтобы совершенствовать литературный класс, не застревая на производстве незамысловатых боевичков. Иными словами, им нравится создавать умные тексты, а у лучших очевидно желание делать сложные, многоплановые, философские вещи и через них устанавливать диалог с читателем-интеллектуалом. Всё это, конечно, далеко не та школа, какую проходила «Четвертая волна» в советское время. Но у «Пятой» и «Шестой» не было и такого…

Во-вторых, судя по обоим сборникам, их авторы рассматривают в качестве образцов не то, что рождено в недрах фантастики, а то, что принадлежит полю классической литературы или хотя бы тяготеет к ней. Во всяком случае, они стараются мыслить категориями литературы в целом, а не одной только фантастики.

Отсюда, кстати, вытекает связь с культурой мегаполисов. Дело не только в том, что тексты «Предчувствия…» и «Цветного дня» чаще всего строятся на антураже современного большого города: лесные чащобы, какие-нибудь сказочные царства, маленькие поселки «на краю галактики» встречаются редко. В большинстве случаев мегаполисная действительность дает краски для декораций. Это, допустим, факт, но чем его объяснить? Вся фантастика в СССР и России писалась жителями мегаполисов, однако до такого уровня градус «мегаполисности» поднялся впервые.

Причина прежде всего в том, что тексты авторов этого поколения нередко являются трансформацией одной книжной реальности в другую. Сто прочитанных книг рождают сто первую. Писатели «Седьмой волны» инстинктивно отталкиваются от «форматного» антуража. Они отвергают нутро звездолетов и — в равной степени — эльфийские рощи, как нечто специфически связанное с массовой фантастикой. Они хотят оставаться внутри сообщества фантастов, но при этом быть шире фантастики… Поэтому у них нередко возникают тексты, не вписывающиеся ни в НФ, ни в фэнтези. В качестве примера можно привести маленькую повесть «Гарлем — Детройт» Ивана Наумова, рассказ «Над бездной вод» Дмитрия Коло-дана и Карины Шаинян, повесть «Мумбачья площадка» Александра Силаева, рассказ «Дар для гусеницы» Инны Живетьевой, повесть «Отрицательные крабы» Дмитрия Колодана. Именно так: не НФ и не фэнтези, скорее, нечто вроде городской сказки. Полагаю, тут сыграла роль «школа», т. е. условия, в которых они входили в фантастику. В 1990-х понятия «фантастика» и «массовая фантастика» оказались тесно связанными. Моря «вторичного продукта», наступающие на сушу здравого смысла, выглядели, да и выглядят устрашающе. А «вторичный продукт», даже если он оформлен книжным переплетом, у более или менее умного человека вызывает брезгливость. В конце концов, у целого поколения сработал рефлекс: не трогать! Быть подальше! Читать можно, а использовать — нет. Вот и осталось то, что книжной реальностью массовой фантастики захвачено в меньшей степени — современный большой город. Конечно, можно привести в качестве примера городские «дозоры» Лукьяненко и «темный город» Панова: там сцена декорирована тем же мегаполисным ландшафтом. Но у лучших авторов «Седьмой волны» по сравнению с ними еще и элемент фантастического минимизирован.