Смерть отца - Наоми Френкель

– Я говорил с его сыном. Поверишь ли, Георг, что какая-то тайная связь может возникнуть между людьми, даже если их разделяют большие расстояния?

– Что это внезапно пришло тебе в голову, Александр?

– Мы сидели тогда и говорили с его сыном о нем, об Артуре, а я продолжал думать о том, что между нами случилось много лет назад. Случай этот был связан также с определенной суммой денег. И вот, сейчас, по телефону, он сказал мне, что только что говорил с отцом обо мне, и тот напомнил ему о каком-то старом долге, и попросил сына вернуть его мне. Странно.

– Бывают такие случаи, – сухо говорит Георг, и молчание между ними продолжается. Усталыми сидят они, словно у обоих полный упадок сил. Долго дымят сигарами, пока взгляд Александра не падает пригласительный билет.

– Георг, – сдвигает он брови, – дата собрания на следующий день после выборов?

– Да, на следующий день после выборов.

– На этот же день назначен суд над молодым куплетистом.

– Александр, почему ты произносишь так трагически эту фразу – «День после выборов»? – улыбается Георг.

– Эта фраза звучит в моих ушах, как знаменитое изречение бравого солдата Швейка: «В шесть часов вечера после войны» – улыбается в ответ Александр. Несмотря на все ссоры и противоречия между ними, они всегда возвращаются и находят друг друга. В комнате Георга тихо и приятно. Иногда доходит плач ребенка, но тут же замолкает. Жена Георга всегда заботится, чтобы в доме были тишина и порядок. Она из тех женщин, главной заботой которых всегда является муж и семья.

«Как хорошо, когда есть дом!» – думает Александр с доброй и печальной завистью.

– Пойду, Георг.

– Оставайся, Александр. Оставайся у меня.

– Я устал, Георг. Я очень устал.

Была уже глубокая ночь, когда Александр вернулся к себе. Он так устал, что все время одолевала его дремота, сквозь которую доносилось журчание воды в канализационных колодцах и водосточных трубах. Казалось, в городе грянуло восстание. Грохот марширующих сапог, вопли выкрикивающих лозунги и поющих песни, завывание полицейских машин. Александр шагает, прижимаясь к стенам, усталость делает его равнодушным ко всему, что происходит вокруг.

– Доктор! – темная тень отделяется от стены дома. – Подсказывало мне сердце, что я вас увижу еще сегодня ночью, хотя ваша домохозяйка сказала, что вы уехали. Где-то уже два часа я поджидаю вас и не схожу с места.

Это Шпац из Нюрнберга.

– Очень жаль, господин Шпац, что вы потеряли столько времени.

– Боже, упаси, доктор! Никогда я не теряю зря времени. И пришел к вам по очень важному делу. Весьма важному, доктор.

– Заходите в дом, господин Шпац, – приглашает его Александр, в голосе которого слышны нотки истинного гостеприимства.

– Доктор, я открыл нечто столь важное. Важнее этого нет.

– Снимайте пальто, присядем немного отдохнуть. Вам же не хватает дыхания.

– Это от волнения, доктор, из-за ужасно важного дела.

– Господин Шпац, может, я все же умоюсь? Я предпочитаю находиться в обществе друга чистым.

– Ах, доктор, как это похоже на вас! Вижу я вас, и тотчас покой нисходит в мое сердце. – Глаза Шпаца сопровождают пламенным взглядом Александра, медленно и тяжело идущего в ванную. Возвращается Александр в коричневом домашнем халате и домашних туфлях.

– Теперь, господин Шпац, я весь внимание.

– Доктор! Речь идет о Марго. Я открыл ее тайну.

– Как?

– Доктор! Я веду за ней слежку все дни и ночи. Слежка мне противна, доктор, но предательство мне противнее стократ! Все предали несчастного Аполлона. Фреди и Марго, и все его друзья. Кроме меня.

– Отлично, господин Шпац, но к делу. Что за тайна у Марго?

– Тайна Марго, уважаемый доктор? Я встретил ее на одном празднестве. Знаете, доктор, на торжестве объединения ветеранов Мировой войны. Извивалась она там перед публикой, вводила ее в транс своим пением. Уже больше не пела куплеты нашего Аполлона, а старинную народную песню о разбойнике и грабителе Ринальдини, и превратила этого червя…

– Господин Шпац, к делу! Что вы там обнаружили у Марго?

– Доктор! Обнаружил ужасное дело, и оно не касается только Марго и Аполлона. И я, доктор, с того дня разбит и растоптан. Может, и я не вел себя, как надо?

– Но, господин Шпац, о ком вы пришли мне рассказать, о Марго или о себе?

– О Марго, о себе, обо всех. Это черное существо сумело запутать всех, доктор.

– Господин Шпац, вы очень взволнованы, разрешите мне помочь вам распутать этот узел…

– Доктор, невозможно, просто невозможно!

– И все же, господин Шпац, разрешите мне, профессия у меня такая – распутывать узлы. Итак, обратимся к делу по порядку. Вы встретили нашу подругу Марго на торжестве ветеранов…

– Да, доктор, и там извивался этот черный дождевой червь перед публикой, и пел о грабителе Ринальдини. В песне об этом разбойнике есть припев – «Пробуждайся, Ринальдини». Она неожиданно поменяла слова, и вдруг я слышу, поет – «Пробуждайся, Германия! Пробуждайся, Германия!» В стиле новых ее друзей…

– Это важно, господин Шпац, – Александр стряхнул с себя усталость.

– Да, доктор, очень важно. И эта, извивающаяся как угорь, певица возбудила всю массу. Улица прямо пылала, возбужденная песней. И этот червь поджег всех. – Шпац переводит дыхание, делает несколько глубоких вдохов.

– Доктор, – вскакивает он со стула, – но это еще не главное в этом деле. Кого я видел на этом празднестве? Офицера полиции, который делал обыск у Марго и нашел то письмо, выставленное в обвинение Аполлону. Он!

– А-а, – еще более удивлен Александр.

– Да, доктор, очень важно. Но и это еще не все, что я видел. У офицера этого с Марго большая дружба. После окончания торжества он проводил ее домой и вышел из ее дома рано утром.

– Так.

– Так, доктор. И это еще не все. Офицер этот – жених Эдит.

– Эдит?!

– Да, Эдит, доктор, дочери доктора Леви. Вы с ним не знакомы?

– Я же сказал вам несколько раз, что с доктором Леви не знаком.

– Жаль, уважаемый доктор, ибо следовало бы вам его знать, и его, и его дочь. В детстве, когда я что-то рисовал на бумаге, люди спрашивали меня, что это ты нарисовал? Это требование людей, что нечто должно обязательно быть чем-то, доводило меня до слез. Люди привыкли задавать вопросы по любому делу и о любом человеке. Кем должен быть этот человек – умным, глупцом, трубочистом или профессором? Увидишь Эдит, дочь доктора Леви, тотчас же перестаешь думать, таким образом, и не задаешь этих вопросов. Эдит это Эдит и все. И не важно, глупа она или умна. Как это здорово, что человек может просто быть тем, кем он есть. Эдит – существо аристократическое, родовитое…

– Прекрасно, господин Шпац, Все это прекрасно. Но какое отношение Эдит имеет к Марго, кроме того, что жених Эдит недостойно повел себя по отношению к ней, своей невесте?

– Доктор! – Шпац снова садится на стул против Александра, опускает глаза, как обвиняемый, приведенный в суд. – Доктор, честно ли рассказать Эдит о ее женихе и этом червеобразном существе?

– Не дай Бог, господин Шпац. Не будьте третьим, не вмешивайтесь ни действием, ни словом, в дела других.

– Доктор, но я это сделал. Доктор я… Тут начало моей запутанности, ее. Всех.

– Очень плохо, господин Шпац.

– Доктор. Я повиновался мгновенному порыву, и рассказал ей правду. Точнее, я не рассказал ей, а открыл перед ней мой альбом рисунков, а там все ясно нарисовано. Их танец и потом они в обнимку у входа в ее дом. Доктор! – вскрикивает Шпац. – Доктор! Я не побежал сразу ей все это показывать. Прошло некоторое время после этого празднества. Но сегодня это случилось. Сегодня я пришел к ним в дом, и она спускалась ко мне по ступенькам. Я бы не сказал ей ни слова и не показал бы ей рисунки, если бы не чистый шелковый шарф на ее шее и бледное ее нежное лицо, и золото волос, и прозрачная глубина глаз. Именно потому, что была она так чиста и невинна, спускаясь по ступенькам, я непроизвольно, в каком-то порыве раскрыл мою тетрадь с рисунками и положил на стол в гостиной. Она подошла к столу и долго рассматривала мои рисунки, перелистывала страницу за страницей, и мгновенно поняла, что к чему, доктор!

– И что она сказала, господин Шпац?

– Ничего не сказала. Да и что она могла сказать? Вернула мне мою тетрадь, и несколько мгновений стояла недвижно, с белым окаменевшим лицом. Вдруг повернулась ко мне спиной и поднялась по ступенькам. Порыв ветра взметнул шарф на ее шее. А я, доктор, с тех мгновений не могу прийти в себя, не могу забыть ее белого лица. Окаменевшего лица без всякого выражения. Если бы отец ее, доктор Леви, был здоров, я бы тут же побежал к нему и умолял его, чтобы он просил у нее прощения от моего имени. Но отец болен. Очень болен.

– Минутку, господин Вольдемар, минутку… Вы говорите, что отец ее болен, серьезно болен. За что этот доктор Леви получил степень доктора? Кто он по профессии?

– Не знаю, доктор. Он отрицает, что у него есть такая степень, но я не могу произнести его имя без нее.