Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе - Пётр Вайль

Это мы понимаем задним числом, ибо задним умом крепки. Во всем находить смысл, воспринимать опыт как интерпретацию — это и есть наш ум. Все, что с нами произошло, мы считаем закономерным, как бы ни противились событиям по их ходу, как бы ни уклонялись от них. «Розенкранц. Похоже, вечером будет хаос. Гильденстерн. Не суйся — мы только зрители» — ну и как, помогло? Ничего сделать нельзя, утверждает Стоппард, и это постепенно вместе с ним осознают его герои: «Гильденстерн. Все будет в порядке. Розенкранц. До каких пор? Гильденстерн. Пока все не кончится само собой».

Само и кончилось. Маленький Гамлет поубивал массу других маленьких персонажей, а на долю мельчайших из них в виде эпитафий осталась реплика Горацио — то ли сочувственная, то ли ироничная, то ли издевательская: «А Гильденстерн и Розенкранц плывут».

Реплика, во всяком случае, многообещающая: ведь Том Стоппард сделал из нее пьесу, Евгений Арье — спектакль, а значит, Рози и Гиль повезло еще больше других. То есть все произошло в полном соответствии с нарушением всяких масштабов и правил. Как говорит стоппардовский Розенкранц: «Неужто есть надежда на неопределенность?»

Из сексуальной жизни Катерины Измайловой

Главным событием нью-йоркского, а стало быть и американского, оперного сезона стал спектакль «Леди Макбет Мценского уезда». Впервые за шестьдесят лет один из лучших в мире театров — «Метрополитен-опера» — поставил это произведение Дмитрия Шостаковича. И надо сказать, услышанное, а еще более — увиденное поразило американцев. Отчасти даже шокировало.

Скажу сразу главное: на мой взгляд, постановка — замечательная. Рискну даже высказать предположение, что сам Шостакович был бы доволен такой — эротической, сексуальной — трактовкой его оперы. Судя по всему, он так и задумывал свое сочинение, оказавшееся столь многострадальным.

Советский любитель музыки в течение многих лет знал оперу Шостаковича под названием «Катерина Измайлова». И разница не только в заглавиях — это различные произведения искусства.

Напомню: после шумного успеха премьер в Москве и Ленинграде «Леди Макбет…» триумфально пошла по всему свету, была поставлена и в Нью-Йорке: короче, честно работала на престиж страны и ее культуры. Но потом оперу вышвырнули из советского репертуара, фактически запретили.

В 36-м году Сталин покинул представление в Большом театре, не дождавшись финала. Тут же в газете «Правда» появилась знаменитая статья «Сумбур вместо музыки», в которой «Леди Макбет Мценского уезда», созданная Шостаковичем по мотивам одноименного рассказа Лескова, вдребезги разносилась за формализм и непонятность массам.

Кстати, не могу попутно не восхититься виртуозностью сталинских журналистов, находивших точные и эффектные формулировки. В стране, стоявшей — как замечательно написал Андрей Синявский — на трех вызывающих положительные ощущения словах: «большевик», «советы» и «чека», в такой стране словесное мастерство имело весьма прикладной характер. Подобной находкой позже стало клеймо, наложенное на Солженицына, — «литературный власовец». Еще позже — абсолютно бессмысленная, но ловко имитирующая здравый смысл и подкупающая внятностью формула «Экономика должна быть экономной». Выражение же «сумбур вместо музыки» просто вошло в язык, его и сейчас употребляют — хоть иронически, но не задумываясь, — даже те, кто понятия не имеет ни о происхождении этих слов, ни об опере, ни о Шостаковиче.

Как считают современные исследователи, тогда, в 36-м, дело было не только и не столько в сумбуре и формализме. Шостакович получал Сталинские премии и за более сложные камерные сочинения. А самый главный аргумент — внесенные в оперу поправки, когда Шостакович переделывал «Леди Макбет…» в «Катерину Измайлову». Изменения эти и убеждают, что основные претензии к опере были ханжеского свойства.

Новый вариант стал куда более благопристойным — до пародии, особенно для тех, кто помнил оригинальный текст А. Прейса и Д. Шостаковича.

В сцене третьей первого акта к изнывающей от тоски и неясного любовного томления купчихе приходит с недвусмысленными намерениями новый работник. «Я скучаю», — признается Катерина. «Как не скучать!» — с намеком соглашается Сергей. Далее в оригинале диалог: «Если бы ребеночек родился…» — «Да ведь и ребеночек, позвольте мне вам доложить, тоже ведь от чего-нибудь бывает, а не сам по себе». В переделанном варианте: «Если б могла читать я книги…» — «Книги иногда дают нам бездну пищи для ума и сердца». Ясно, что «Катерину Измайлову» можно показывать ученикам младших классов.

Изнывающий от вожделения к снохе свекор заводится: «Жарко было б ей от меня. Жарко, жарко, ей-богу жарко». После переделки: «Жалко бабу, скучно ведь ей. Жалко, жалко, ей-богу жалко».

И так далее. По тому, что именно устранял Шостакович по прямому или косвенному указанию Сталина, понятно, что именно шокировало Сталина — мощь любовных переживаний, их явный сексуальный накал. Чего, кстати, нет и в помине в рассказе Лескова, и в этом смысле опера Шостаковича — совершенно отдельное произведение.

Даже два отдельных произведения. Потому что «Катерина Измайлова» сменила облик «Леди Макбет…» полностью — из драмы страстей сделавшись социальной драмой.

Эротика из оперы ушла, была вытравлена. Но она в полной мере вернулась в восстановленной «Леди Макбет Мценского уезда», какую и ставят на Западе с 70-х годов. Такой она предстала и в «Метрополитен-опера» с блестящей Марией Юинг в заглавной роли, с прекрасными русскими певцами — Владимиром Галузиным, Александром Анисимовым, Владимиром Огновенко. Называю тот состав, который слышал я: потом Галузина в партии Сергея сменил Владимир Богачев. Вообще, недостатка в русских оперных певцах в Штатах теперь нет, а Ольга Бородина, Галина Горчакова, Мария Гулегина, Любовь Казарновская, Сергей Лейферкус, Дмитрий Хворостовский, Владимир Чернов — просто звезды.

Постановщик Грэм Вик, видно, в полной мере проникся эротическими токами оперы и проявил массу изобретательности. Изобразительный ряд спектакля напоминает яркие сюрреалистические полотна Магритта, особенно когда в решающий миг полового акта над сценой поднимается, распускаясь, огромная алая роза.

Динамика и пластика постановки, использование всякой машинерии — это как бы апеллирует к опыту Мейерхольда. Отчасти поэтому мне и кажется, что Шостакович одобрил бы затею «Метрополитен»: любовью к гротеску, сарказму, гиперболе он очень близок Мейерхольду. В таком напряженном силовом поле как нельзя более уместны сексуальные мотивы оперы.

Вик заострил и модернизировал все ситуации. Действие передвинуто куда-то в 60-е годы нашего века, с телевизором и холодильником в обстановке, с милицией вместо полиции, с современными костюмами. А скучающая Катерина листает на диване «Столицу» и «КоммерсантЪ-Daily» — то, что реквизиторам попалось под руку в киосках на Брайтон-Бич. Там же они приобрели, кстати, и содержимое типичного русского холодильника: я разглядел в бинокль молдавскую баклажанную икру, польские маринованные огурчики и венгерское лечо.

Полспектакля на сцене — огромная кровать ядовито-розового цвета, на которой происходят весьма откровенные любовные сцены между Марией Юинг в короткой комбинации и Владимиром Галузиным в трусах и майке. Кровати им не всегда хватает, и они пользуются кухонным столом и даже каким-то образом все тем же холодильником. Меня часто озадачивала тяга персонажей эротических кинотриллеров к неудобной мебели — вот дошло и до оперы. Галузин относительно молод и относительно строен, но слоноподобному Паваротти, будь он сколь угодно гениален, в таких постановках делать нечего. У Марии Юинг прекрасная фигура, не хуже голоса, но я с истерическим любопытством воображаю себе классическую диву-сопрано с тремя подбородками — в такой «короткой маечке», по Высоцкому.

Что же касается вообще наглядного, как говорят в Штатах — «графического», показа секса на оперной сцене, то пионеры тут — вовсе не американцы, а русские. Еще года три назад я посетил гастроли Кировского-Мариинского театра из Петербурга, где в финале оперы Прокофьева «Огненный ангел» появились семь или восемь женщин, на которых даже коротких маечек не было. Рецензенты, помню, опешили и высказывались неопределенно. Все-таки приятно, что русские артисты сумели удивить Америку, — хочется добавить: «пресловутую». Как формулировалось еще в хрущевские времена: «Держись, корова из штата Айова!»

На наших глазах рушатся последние бастионы респектабельности. Правда, в данном случае, с оперой Шостаковича, все органично — не зря кто-то из коллег-композиторов доносительски сказал в 36-м про музыку «Леди Макбет…»: «волны похоти». Говоря по-иному — мощный сексуальный посыл. Тот самый, который был выхолощен при переделке. И надо надеяться, вымученная, искусственная «Катерина Измайлова» больше не воскреснет, а гениальная «Леди Макбет Мценского уезда» выдержит любые трактовки и эксперименты — именно потому, что опирается не на преходящие социальные коллизии, а на вечные человеческие страсти.