Поправки - Джонатан Франзен

Поскольку в чертежном отделе не было женщин (кроме самой Дениз), ее коллеги уговорили секретаршу инженера по сигнализации испечь прощальный торт. Его разрезали в последний день, ближе к вечеру.

– Мы таки добились своего, – заявил Ламар, жуя свой кусок. – Наконец-то ты сделала перерыв на полдник!

Ларедо Боб утирал глаза носовым платком размером с наволочку.

В тот вечер в машине Альфред сделал дочери комплимент:

– Сэм Бейерляйн сказал, что такого работника он еще не видывал!

Дениз промолчала.

– Ты произвела глубокое впечатление на этих ребят. Показала им, как девушки могут справляться с работой. Я не говорил тебе заранее, но они не очень-то хотели получить в качестве сезонного помощника девушку, так мне показалось. Боялись, что выйдет много болтовни и мало дела.

Отцовская похвала была приятна, но Дениз не могла принять его ласку как не могла принять расположение всех коллег, кроме Дона Армора. Теперь это как-то касалось ее тела, как-то затрагивало его, и тело протестовало.

«О Дениз, ты зачем это сделала?»

– В общем, теперь ты знакома с настоящей взрослой жизнью, – подытожил отец.

Пока Дениз не перебралась в Филадельфию, ей казалось, что будет здорово учиться поблизости от Гари и Кэролайн. Большой дом на Семинол-стрит не знал семейных свар; Кэролайн (она была так красива, что у Дениз перехватывало дыхание, когда она с ней заговаривала) аргументированно убеждала золовку, что у той есть все основания возмущаться матерью. Но уже к концу первого семестра Дениз подсчитала, что на три послания, оставленные Гари на ее автоответчике, она отвечает одним звонком. (Один-единственный раз она услышала на автоответчике голос Дона Армора и ему тоже не ответила.) Дениз многократно отказывалась от приглашений на обед (Гари предлагал заехать за ней в общежитие и потом привезти обратно), отговариваясь большим количеством заданий, а сама вместо учебы усаживалась с Джулией Врейс перед телевизором. Порочный круг вины: совесть мучила Дениз из-за того, что она лжет Гари, еще больше – из-за того, как она запустила учебу, и уж совсем нестерпимо – из-за того, что она отвлекает от занятий Джулию. Дениз могла, если надо, трудиться ночь напролет, но Джулия после десяти вечера выпадала в осадок. Девушка без руля и без ветрил. Она даже не могла объяснить, почему в осеннем семестре записалась на начальный курс итальянского и русского, историю восточных религий и теорию музыки. Дениз она попрекала тем, что кто-то, дескать, помог ей сбалансировать академический курс: английский, история, философия и биология.

А Дениз завидовала успеху Джулии у мужчин. Поначалу их обеих буквально осаждали. Толпы младше- и старшекурсников, с грохотом опускавших свои подносы на их столики в студенческой столовой, оказались уроженцами Нью-Джерси. Немолодые лица, зычные голоса – они обсуждали оценки по математике и вспоминали, как оттянулись на пляже Регобот. Джулии и Дениз они задавали три неизменных вопроса: «Как вас зовут? В каком вы общежитии? Хотите пойти на вечеринку в пятницу?» Дениз удивляла примитивность этого краткого допроса, а еще больше изумляла готовность Джулии ответить на заигрывания аборигенов Тинека,[72] с чудовищными электронными часами на запястьях и сросшимися бровями. Джулия вертела головой, словно белка, унюхавшая крошки в чьем-то кармане. Уходя с вечеринки, она беспомощно пожимала плечиками и шептала Дениз: «У него есть наркотики, я иду с ним». Дениз теперь просиживала пятничные вечера в одиночестве, за зубрежкой. К ней прилип ярлык снежной королевы, а может, и лесбиянки. В отличие от Джулии она отнюдь не таяла от умиления, если в три часа утра вся футбольная команда колледжа начинала выкрикивать под окном ее имя. «Мне так стыдно!» – стонала Джулия, выглядывая из-за спущенной занавески и блаженно закатывая глаза. «Парни», выстроившиеся под окном, понятия не имели, какую радость они доставляют Джулии, а потому, согласно ригористической оценке Дениз-первокурсницы, не имели ни малейшего права на эту девушку.

Лето Дениз провела в «Хэмптоне» с четырьмя беспутными соседками по колледжу, а родителям не говорила о себе ни слова правды. Она спала на полу в гостиной и неплохо зарабатывала судомойкой и поваренком в ресторане в Квоге, трудилась бок о бок с красавицей Сюзи Стерлинг из Скарсдейла и по уши влюбилась в профессию повара. Ей нравилось работать ночами, нравилась интенсивность этого труда и красота полученного в итоге продукта. За стоявшим в кухне гулом она различала глубинную тишину. Хорошая команда – словно добрая семья: в тесном раскаленном мирке кухни все были равны, у каждой поварихи в прошлом скрыто какое-то горе, у каждого повара в характере какая-то странность, и, хотя все сплоченно трудились и вместе потели, каждый член семьи сохранял право на автономию, на личную жизнь, и это привлекало Дениз более всего.

Отец Сюзи, Эд Стерлинг, несколько раз подвозил девушек на Манхэттен, а потом августовской ночью Дениз возвращалась на велосипеде к себе домой и едва не наехала на Эда – он стоял возле своего «БМВ», покуривая «Данхилл» и дожидаясь ее. Он работал юристом в шоу-бизнесе. Эд Стерлинг заявил, что жить не может без Дениз. Она спрятала велосипед (чужой, между прочим) в кусты. За ночь, пока она спохватилась и вернулась за велосипедом, его успели украсть, и, когда Дениз клялась законному владельцу, что заперла велосипед на цепь у обычного столбика, ей уже следовало бы догадаться, что она ступила на тонкий лед. Однако ее чересчур возбуждали чудеса, которые она проделывала со Стерлингом, удивительная гидравлика и физиология его желания. Вернувшись к сентябрю в колледж, Дениз поняла, что кухня привлекает ее гораздо больше, чем гуманитарный факультет. Какой смысл трудиться над дипломом, который прочтет один лишь профессор?! Нет, ей требовалась широкая аудитория. И разве справедливо, что университет укрепляет в ней чувство стыда за полученные привилегии и преимущества, а счастливчиков, принадлежащих к какому-нибудь меньшинству, начисто освобождает от вины? С нее и так хватает вины и стыда! Почти каждое воскресенье Дениз ездила из Нью-Джерси в Нью-Йорк, с пересадками на дешевых, медленных пролетарских электричках. Ей пришлось привыкать к параноидальной манере Эда Стерлинга общаться по телефону (звонил только он), привыкать к изменениям планов в последнюю минуту, к постоянному напряжению, к беспокойству по поводу его достижений (аж желваки на скулах играли), не говоря уж о том, как неприятно ей было таскаться по дешевым этническим ресторанчикам Вудсайда, Элмхерста и Джексон-Хайтс, лишь бы избежать встречи со знакомыми Стерлинга (запуская обе руки в густые, словно мех норки, волосы, он частенько напоминал ей, что на Манхэттене знает всех и каждого). Пока ее возлюбленный боролся со своими страхами, не зная, решиться ли на очередное свидание, Дениз лакомилась уругвайскими отбивными на косточке, китайско-колумбийскими тамале, рачками размером с ноготь в красном тайском карри и русским угрем, копченным на ольховых углях. Красота и совершенство западавшего в память блюда искупали почти любое унижение. Но она так и не избавилась от стыда из-за украденного велосипеда, из-за того, что «искренне» настаивала: «Нет-нет, я заперла его на цепь у столбика».

Третий роман с мужчиной вдвое старше ее закончился браком. Дениз решила избавиться от сопливого либерализма. Бросила колледж, целый год работала и копила деньги, съездила на полгода во Францию и Италию, а по возвращении в Филадельфию устроилась в вечно переполненной столовой (макароны и рыба) в стороне от Кэтрин-стрит. Набралась опыта и предложила свои услуги кафе «Луш» – в ту пору это заведение переживало пик популярности. Эмиль Берже нанял ее сразу же за красивые глаза и умение работать ножом. Не прошло и недели, как он жаловался ей на недостаточную квалификацию всех сотрудников, кроме них двоих.

Заносчивый, сардонический, преданный Эмиль стал для Дениз желанным прибежищем. С ним она чувствовала себя взрослой. Он говорил, что первого брака ему хватило за глаза, но послушно повез Дениз в Атлантик-Сити и (говоря словами «Барбера д'Альба»,[73] которое она пила, когда делала ему предложение) превратил ее в порядочную женщину. В кафе «Луш» они стали партнерами, опыт перетекал из его головы в ее. Оба посмеивались над своим давним претенциозным соперником – «Ле бекфен». Не раздумывая, приобрели трехэтажный особняк на Федерал-стрит, поблизости от Итальянского рынка, среди смешанного белого, черного и вьетнамского населения. Они обсуждали оттенки вкуса, словно марксисты – грядущую революцию.

В конце концов Эмиль научил жену всему, что сам знал, и тогда она в свою очередь попыталась чему-то научить его, – не обновить ли малость меню, если ты не против, попробуем подать это с овощным гарниром и добавить щепотку тмина, если ты не против… Тут-то она и уткнулась в ту стену насмешки и давно закаменевших убеждений, которая казалась ей надежной защитой, пока сама Дениз оставалась по другую сторону. Она чувствовала себя более опытной, честолюбивой, изголодавшейся, чем ее седовласый муж. Казалось, в круговороте работы и сна, сна и работы она так стремительно старела, что обогнала Эмиля и сравнялась со своими родителями. Тесный мирок, в котором они с мужем круглосуточно, дома и на работе, были вместе, выглядел копией родительской вселенной на двоих. В ее молодых бедрах, коленях, ступнях завелись старческие боли. Руки покрылись стариковскими морщинами, вагина усохла, Дениз обнаруживала у себя возрастные предрассудки и привычки, она невзлюбила молодежь, компьютерных потребителей с невнятной речью. Потом она сказала себе: «Я слишком молода, чтобы чувствовать себя старой». И давно загнанное в подсознание чувство вины с визгом вылетело из своей пещеры на крыльях летучей мыши, ибо Эмиль по-прежнему был верен и себе, и жене, к тому же ведь именно она настояла на браке.