Эстонские повести - Эрни Крустен

Вылупилась на меня зелеными глазищами, будто шелковичный червь, — и ушами помахала. А в ушах-то у нее агромадные желтые яйца висят. Я ей посочувствовал, как, мол, человеку приходится организм свой изнурять. Тут Луйги вытащила меня в коридор и ткнула под ребро. Ты, говорит, папандер, форменная деревня и вообще ископаемое, почти что мамонт, эти большие яйца в ушах вроде бы стоят триста рубликов за штучку. Итальянские серьги. Бог ты мой! — да за эти деньги молодую телку купить можно! Я роток на все пуговки застегнул, а сам думаю: богатырь баба! Пол бычиной фермы цельный день в ушах болтается, а сама еще зубы точит барана на плечи кинуть. Хотел вслух свои соображения высказать, потому как на автобусной станции успел дух перевести в буфете, только Луйги выволокла меня, как ископаемого мамонта, из хорошего общества. И на Мустамяэ. К ней домой. Я хотел на такси поехать, но Луйги потянула на троллейбус. Деньги, дескать, тяжело даются. По правде сказать, в троллейбусе тесновато было. Брюхом к брюху все стоят. Пуговицы пообрывали. Вывалился на улицу, у меня кожа на животе насквозь протерлась и ребра вдавлены, как у тухлой салаки. Я встал на троллейбусной остановке и давай воздух глотать, да разве ж в городе воздух. Его надо сперва проветрить как следует, а потом уж дышать. К тому же от Луйги такой запах шел, чистый одеколон. Я, конечно, поворчал, поскромнее, говорю, надо быть, помнить, говорю, надо, откуда ты родом.

— Это французские духи, девяносто рублей пузырек.

Н-да…

За такие деньги можно асбоцементную крышу на дровяной сарай сделать. Говорят, тридцати лет простоит и запаха не будет. Но так или нет, мне по крайней мере ясно стало, почему деньги тяжело достаются. Только оперетта на этом не кончилась.

В квартире у меня перед носом тут же выскочил зятек, тепеишник, как Луйги его кличет, и тут же вопрос задает, вместо того чтоб поздороваться:

— Слушай, старче, у тебя дома черный кот имеется?

Глянул я на него с грустью и давай смеяться.

— Что это за чертова вопросная болезнь на вас навалилась?

— Кабы не надо, не любопытствовал бы, — последовал ответ.

Ну, я гостинцы на стол выложил — вяленая рыба, домашний хлеб, земляника из абрукаского леса — и говорю:

— Вот все, что у меня имеется. Чтоб зря вопросов не задавали.

Тепеишник ушел в другую комнату, а Луйги давай меня корить:

— Стоит тебе, папандер, хоть малость выкушать, тут же умничать начинаешь. Неудобно это.

Все может быть.

— Тебе вообще пить нельзя.

Ладно. Учтем.

— О коте у тебя всерьез спрашивают. Нам черная шкурка нужна.

— На кой она вам? Лампы, что ли, чистить?

— Папапдер… ты сперва выслушай, а потом будешь шутки шутить, сколько влезет.

— Что я, эстрада какая, что ли, чтоб с вечера до утра шутки шутить. Я человек серьезный.

— Шкурка черной кошки нужна нам для нагрудного парика. Мы в сентябре поедем в Венгрию отдыхать на озеро Балатон, а там сейчас очень модно, чтоб грудь была в шерсти.

— Смотри-ка, смотри… Вот это да…

— Честно, папандер. А у мужа грудь голая, ни шерстинки, как у новорожденного угря.

Я запыхтел и запыхал, как в старые времена мотор на фабрике «Пролетарий», и спрашиваю:

— А какие нынче головы в моде: дурные или нормальные?

Н-да…

Аплодисментов не последовало, как говорится.

Ночью не спал. Нет, насчет шкурки я не тревожился, спать мешали очумевшие от городской жизни чайки с Мустамяэ, они всю ночь орали на помойках, и всякие мысли лезли мне в башку. Чудно было, что дитя человеческое так быстро меняется. Луйги выросла на рыбе да на картошке, как и Вийре, и можжевеловым веником обеих хлестали в баньке, и уму-разуму учили теми же словами, ежели требовалось, а вышли из них подчистую разные. Вийре сроду ничего себе в уши не пихала и в павлиньи перья не рядилась, даже когда жизнь тумаков ей давала и напастей наваливала. Вийре всегда была такая, как есть. Какой полагается быть.

Рано утром я собрался на автобус идти. Домой обратно, чтобы нервов не рвать. Кто их знает, какие тут еще вопросы надумают.

Луйги сунула мне в сумку небольшой кулечек:

— Маме подарок, будет довольна.

Подарок так подарок. Дома развернули кулек, поглядели, что за подарок.

Н-да… Парик. Одним словом, фальшивая шкурка, черти бы их забрали!

— Эта пакость тут же в печку пойдет!

— Каспар, это же подарок…

— Не требуются нам такие подарки. Мы в своей шкуре проживем. Вот так вот.

В печку не бросил, а в амбар снес и в сундук запер. Чтоб не слишком фуфырилась.

Только не тут-то было!

Как-то утром иду домой с моря, гляжу, чужая чья-то голова через наши можжевельники пробирается. Голова чужая и какая-то чудная, а плечи знакомые, и тощий зад вроде наш, деревенский, и походка знакомая. Чудеса в решете!

Вхожу в дом, Марге нету. А на столе бумажка:

«Каспар, я пошла на кладбище, нынче день поминовения. К обеду вернусь. Салака в духовке». И в самом конце вопросик: «Погода облачная. Может, дождь пойдет?»

Когда ж это было-то, чтоб она меня в письме спрашивала, пойдет дождь или нет! Навалилось на меня дурное предчувствие, в голове мелькнуло штормовое предупреждение. Пошел в амбар, и что же я вижу!.. Дно у сундука выломано, парика нету. Вот так вот! У меня в глазах потемнело, но я сдержался, орать не стал, только твердил про себя:

— Ну постой, погоди, вернись только домой, я тебе покажу, хорошую трепку получишь. Хорошую.

Терпения не было обеда дожидаться.

От злости распирало.

Срезал за хлевом рябиновый прут и выдрал им чурбан возле сарая. Весь исполосовал.

Малость полегчало. Отлегло чуток. Когда фальшивая башка опять мелькнула в можжевельнике, я встал в воротах, руки-ноги расставил и строго сказал:

— Жена, ежели ты сей же момент не приведешь себя в порядок, такую выволочку получишь, что три дня сесть не захочешь.

Так и сказал.

Очень уж распалился. И видок у меня, поди, соответственный был, потому как фальшивую шкурку тут же смахнули.

Сперва я забросил парик в кусты, а потом кинул в огонь.

— Ты сегодня поершистее морского ерша будешь, — сказала Марге со вздохом.

— Никакой я не ерш. Только не желаю на старости лет жить с фальшивкой.

Марге смолчала.

Поняла, видать, что я ей правильные слова сказал.

А за ужином говорит:

— Непонятный ты мужик. Накатит на тебя, так ты как воды в рот набрал, а другой раз возьмешь да оглоушишь: ты, мол, жена, не баба, а веник полынный. А когда я решила красоту навести, ты опять в такой раж взошел, только что не кусаешься. Почему ты такой?

Почему я такой?

Не стал я ей объяснять. Похлебал простокваши, пожевал салаки, собаке дал поесть, Ракси живой еще был, и подумал про себя:

Будь ты хоть веник полынный, хоть проволока колючая, но ты еще и жена мне и мать моим детям, дорогой, одним словом, человек. Чего тебе еще объяснять. Мне ведь цельный день хватит рассказывать, чего я только, живя с тобой вместе, не передумал да не перетерпел, а толку ни на грош. Потому что в словах душу человеческую до конца не раскроешь. Это невозможно. Вот так вот.

А с другой стороны, то, что ты до точки раскрыться не можешь, семейной жизни крепость придает. Может, не было бы загадок, не было бы и любви. Вполне может быть. Да.

Об этом я и вчера вечером размышлял, когда сидел у Леппа в крыжовнике.

Мне тут же стало ясно, что чужих женщин я дожидаться не буду. Пусть они хоть писаные раскрасавицы. Домой — твердо решил.

Домой. К Марге.

Может, мне изрядно не хватает до семи тысяч. А может всего три раза осталось. Может, два. Может, и один.

Не важно, сколько.

Важно, что то, что осталось, надо с собой домой увезти. Всю любовь. Зачем бы мне домой спешить, ежели мне там поделиться не с кем? Тогда уж лучше добраться до мыса Пиканина, сесть на камешек, уставиться на волны и орать во всю глотку, как дурной морской орел.

Домой, Каспар! — сказал я себе как мужчина мужчине.

— А как же насчет клубнички? — вылупил глаза Лепп. — Клубничка ягода сладкая, Каспар.

— В другой раз, Антон.

— Что с тобой стряслось? Или тебя кто моральным кодексом стукнул?

— Никто меня не стукал. Домой хочу.

— Никуда ты не пойдешь, Каспар. Люди наших лет много чего в жизни недобрали. Пока не поздно, не грех наверстать.

Н-да… Ишь до чего додумался.

— Никуда ты не пойдешь, Каспар. Будем жить и веселиться. И такой памятник собаке отгрохаем, всю Европу ошарашим.

— Спасибо.

Когда Лепп ушел обратно в дом, а Кылль вышел на крыльцо, я спросил у него:

— Ну скажи, чего тебе в жизни не хватает?

— Верно, не хватает, — сказал Кылль, подходя поближе. — И всегда не хватать будет. Хочешь, я тебе расскажу?

— Очень даже хочу!

— Когда мы освободили Сырве, на траве возле леса лежали сотни четыре прекрасных арденнских лошадей. Всех немцы расстреляли. Еще теплые были, не остыли. Так вот мне всю жизнь этих лошадей не хватать будет.