Дыхание грозы - Иван Мележ

Когда Миканор, Гайлис и землемер начали один за другим протискиваться в хату, гул сразу утих. Все только смотрели на них. В хате воцарилось напряженное, настороженное внимание. Там и тут перестали дымить цигарками и трубками, некоторые приподнимались, чтобы лучше разглядеть низкорослого, загадочного землемера. Щуплый, невидный из себя, он удивлял молодостью: почти мальчик; удивлял и настораживал тем, как спокойно, уверенно шел. Бросилось всем в глаза: попав в такое многолюдье, под пристальное внимание множества чужих совсем людей, не растерялся, шел, не глянув ни на кого, как бы никто его не только не тревожил, а и не интересовал. Шел, спокойно оттеснял мешавших ему, не говоря ни слова, не снимая шапки.

Миканор пропустил первым за стол Гайлиса, потом неуклюже залез сам, дал место землемеру. Гайлис сел с краю, аккуратно пригладил белесые волосы; голубоватБю глаза деловито, пытливо побежали по лицам людей. Землемер и за столом не смотрел ни на кого и держался так, будто всеобщее внимание было делом обычным. Миканор не сел; стоя, дотрагиваясь пальцами до стола, окинул взглядом хату, и губы расплылись в улыбке:

— Народу собралось!.. — Все поняли и улыбку, и это недоброе «собралось», в котором слышался намек на предыдущие собрания. Намек, который не обещал снисхождения.

Одни неловко, виновато засмеялись, другие усерднее задымили. Все ждали дальнейшего. Недобрая улыбка все не сходила с плосковатого, поклеванного оспой лица. — Дружно — не секрет — собрались! — промолвил он мстительно.

— Дисциплина! — захохотал Хоня.

— Заскачешь, как в кадрили, если боишься, чтоб не намудрили! осторожно, как бы прося пощады, отозвалась из женской компании Сорока.

Миканор не обращал внимания на то, что говорили вслед за Сорокой женщины и кое-кто из мужчин, переждал, сказал уже деловито, без улыбки:

— Дак, может, начинать будем?.. — Он помолчал, пока не утих одобрительный гул — Есть один вопрос на сегодняшнем собрании. О землеустройстве в деревне Курени в настоящий момент. — Он для приличия спросил: — Других вопросов нет?

— Есть один. На что ето землеустройство? — крикнул Вроде Игнат.

— Are! — поддержало его сразу несколько голосов, большей частью женских. — Землеустроено уже! Давно!..

— Поделено и переделено!..

— Наделились уже!

— Поделено, не секрет, по-старому, — когда умолк ропот, заявил Миканор. — Некоторых теперь положено наделить лучше!.. — Он хотел дать слово Гайлису, но его перебили, горячо, нетерпеливо:

— Кому ето?!

По хате снова прошел гул.

— Есть такая личность. — Миканор промолчал минуту, добавил победно: Колхоз!

По хате пошло: "Есть уже, вроде, у них!", "У каждого земля была!", "С землей шли!", "Обобществили!.."

Миканор заметил: Гайлис повернул голову к нему, строго и требовательно ждет, — в ропоте, что не хотел уняться, объявил:

— Слово по данному вопросу имеет председатель сельсовета товарищ Гайлис.

Гайлис встал, подтянутый, аккуратный, в туго подпоясанной, застегнутой шинели, с ясным, открытым взглядом голубоватых глаз. Стоял, ждал, пока не утихли все. Только когда воцарилась нерушимая тишина, с обычной своей аккуратностью и точностью начал объяснять:

— Землеустройство, который проводится теперь, не есть простой фокус, как думают некоторые люди. Землеустройство проводится не потому, что кому-то нечего делать и он выдумал снова переделить землю. Нет, землеустройство есть серьезный и необходимый кампания, который имеет серьезное политическое значение. Землеустройство проводится потому, что теперешнее положение с землей не соответствует новому положению на селе. Старый положение с землей был установлен при старом порядке, который теперь изменился.

Новый положение требует и нового землеустройства. Теперь на смену единоличным хозяйствам пришел коллективный хозяйство — колхоз. На смену мужицким полоскам должно прийти широкое колхозное поле. Колхоз будет работать на тракторах, сеялках, жатках — ему необходимо широкое поле.

На узких полосках колхоз работать не может! Это землеустройство и должно дать колхозам широкое поле, простор для техники, для счастливой и культурной жизни. Это имеет важное значение для всего села и для всего народа, потому что в этом единственный путь мужика к культурной жизни.

Потому что колхоз должен показать всем, как надо идти по этому пути!..

После такого вступления Гайлис повел речь в практическом направлении, сказал, что для землеустройства сельсовет и партячейка создали комиссию, что комиссия и будет всем руководить. Он определил вопросы, — расстегнув шинель на груди, достал аккуратно сложенную бумажку, начал читать, из кого состоит комиссия. Люди настороженно слушали: он читал выразительно, стараясь выговаривать четко, приостанавливаясь после каждой фамилии; были в комиссии Гайлис, Миканор, Хоня, Чернушка, Грибок. Когда он свернул листок, по хате пошел ропот недовольства, слышались и голоса одобрения: "Ето комиссия: одни колхозовские!..", "А колхозники что — не люди?..", "Одного Чернушку от всего села!..", "Правильная комиссия!..", "Хитро составлена!..", "Такая наделит, черта!.."

Гайлис спокойно переждал шум, сказал, что комиссия будет работать вместе с землемером, который специально прислан из района: он показал на землемера, державшегося так, будто речь шла о ком-то другом. Комиссия, объявил Гайлис, начнет работать завтра и постарается сделатб все быстро и хорошо. Все материалы оформлены, необходимый инструмент привезен, все подготовлено, чтобы начинать.

— А какое поле под колхоз? — не выдержал, крикнул от печи Евхим.

Евхима поддержал дружный, нетерпеливый гомон: чувствовалось, что это больше всего волнует многих в хате.

— Сейчас скажу. — Гайлис невольно глянул в ту сторону, откуда выкрикнули, упрекнул нетерпеливого: — Не надо спешить поперед батька. Всему своя очередь. — Глядя уже на других, сказал с дружеской откровенностью: — Мы этот вопрос думали. Для колхоза будет отведено поле, которое называется Пилипов рог.

— Are! — вырвалось сразу у кого-то из женщин. Ядовитое, несдержанное. Вмиг хата загудела, забурлила беспорядочными горячими голосами: все в селе по слухам знали уже про это; многие пришли на собрание с твердым намерением помешать переделу, уберечь свое; все время ждали этого момента. Шумели, кричали так, что сначала все тонуло в сплошном гуле. Вырывались только отдельные выкрики: "Выбрали!..", "Нашли!", "А другим что?!", "Решили!", "Других — на пески!", "Правильно!", "Дулю!", "Не дадим!"

Угрожал, готовый ринуться в бой, Евхим. Горланил, помогал Евхиму, будто похваляясь силой голоса, Бугай. Кипел злобою, даже вскакивал с лавки Вроде Игнат. Тяжко, как в бочку, бухал Прокоп Лесун; чисто, проворно сыпала недобрыми присказками Сорока. Чернушиха махала руками, качала головой, обращаясь к женщинам: кричала больше всего потому, что кричали Сорока и другие. По дружескому долгу. Старый Глушак, болезненно тряся головой, сипел тихо, сдержанно: помнил себя и тут, побаивался; от сдерживаемой злобы брызгал слюной, — если б мог, разорвал бы латыша и рябого.

В голоса недовольства, возмущения врывались крики, одобрявшие передел земли, — крики колхозников: Хони, Хведора Хромого, Зайчика, Зайчихи. Их распаляла ярость тех, кто возмущался: они, как бойцы в битве, сражались тем более отчаянно, чем больше на них наваливались Может быть, кричали еще горячее, громче: их быЛо все же меньше, а перекричать — пересилить они должны были!

Кричал и Василь: горячий гул, водоворот криков поднял, вырвал из. груди тревогу и злость, что давно мучили его. Не отступился рябой — лучшую Василеву землю забрать хочет!

Один настоящий кусочек, который так трудно достался! На который вся надежда! С которого только и живешь!

— А нам чем жить? — вплетал Василь в другие свой крик, в котором были одновременно и упорство и страх. — Нам — зубы на полку?!

— Не дадим! — причитал рядом багровый от злобы, от крика Вроде Игнат.

— Хватит вам одним! Напанствовались уже! — визгливо врезался вопль Зайчихи.

— Привыкли — на хорошей земле одни!

— Нет такого закону — отнимать!..

— И другим надо жить! Все хочут жить!..

— Пожили уже!

— Идите в колхоз! Дак и у вас будет! Хорошая земля! — пробился звонкий голос Хони.

Ему ответил кто-то в злобной запальчивости:

-. Идите! С вашим колхозом!

— Дак нечего рот разевать! Молчите!

— Не будем! Не пустим!..

— Судиться будем!

— Не отдадим!..

Почти сразу, как начался этот содом, Гайлис сел. Не впервые был на собрании, не впервые сталкивался с беспорядочной, жаркой схваткой. Разные голоса слышал, и хорошие, одобрительные, и злые, — полные ярости, ненависти. Всего наслышался и навиделся на собраниях не только в Куренях и Олешниках, во многих ближних и дальних, за лесами, болотами деревнях сельсовета. Но не только потому, что это было не внове, спокойно сел, терпеливо ждал, когда уймется вопль, не в характере твердого латыша было кричать, неразумно отвечать на крик криком. Гайлис отвечал на ярость спокойствием, выдержкой. Выдержкой, непоколебимым спокойствием показывал, что никакие крики его не сбивают с толку и не собьют. Положив крепкие, обветренные руки на стол, подтянутый, собранный, прямой, будто выточенный из крепкого дуба, смотрел он в хату пословно не слышал ничего. Ни одна черточка не изменилась на обветренном, худощавом лице.