Дыхание грозы - Иван Мележ

— Это не часто.

Они еще много говорили, но больше уже о родных местах, знакомых людях, вспоминали встречи, пережитое. Меж этими воспоминаниями Апейка по-отцовски посоветовал написать матери и сестре — успокоить их. О чем ни шла речь, жило в Апейке, не оставляло его беспокойство за судьбу Алеся: подсказал ему — написать заявление в ЦК комсомола, попросить пересмотреть его историю.

— Я написал…

— Не ответили еще?

— Нет…

Алесь проводил его до гостиницы. Из гостиницы Апейка сразу позвонил Белому, но его не было. Он позвонил еще раз и тоже не застал. Только на третий раз Апейка услышал голос Белого. Белый отозвался приветливо, но сказал, что сейчас очень занят и встретиться сможет только через полтора часа.

Ровно через полтора часа Апейка сидел в комнате Белого.

Белый и тут держался приветливо и просто: без какой бы то ни было значительности и настороженности и вместе с тем без того гостеприимства, которым иные руководители показывали свой демократизм и за которым Апейке чувствовалась неискренность. Он ни разу не прервал рассказа, но Апейка все время видел, что слушает внимательно и понимает все.

— Я знаю о чистке Гартного, — сказал он Апейке. Сидя все там же, за столом, сдержанно, деловито пообещал: — Хорошо, я займусь этим делом. Что смогу, сделаю.

Он записал фамилию, имя, спросил, кому в ЦК комсомола послано письмо. Апейка заметил, что карандаш в руке держит он твердо и пишет твердо, и подумал, что он действительно сделает все, что сможет. Белый глянул спокойно, сосредоточенно, вдруг заговорил неторопливо, веско:

— Тут еще с одним писателем история была. С Михасем Зарецким. Тем, который написал роман «Стежки-дорожки».

Зарецкий, как говорит ваш поэт, тоже немало напугал. Его крепко покритиковали. И не только покритиковали. Коекто решил, что ему вообще не место в партии. Дали такой совет первичной ячейке, где был Зарецкий. Ячейке Государственного издательства. Там разобрали дело Зарецкого и, хотя за него крепко некоторые вступились, исключили. Девять было за исключение, семь — против. Фактически исключили под нажимом сверху. Зарецкий написал заявление в ЦКК.

ЦКК разобралась как следует и решила, что оснований, достаточных для исключения из партии, нет. Здесь бы, кажется, и конец делу. Счастливый, справедливый. Так нет же.

На одном партийном активе выходит на трибуну один газетный деятель Бухимович, вы его, может, знаете. И последними словами кроет ячейку за результаты обсуждения дела Зарецкого. За попустительство врагу, за потерю классового чутья. За политическую слепоту. Мало того, отважно выпятив грудь, кроет ЦКК. Теми же самыми словами. Громит всех. Он один — классово бдительный, политически принципиальный, непоколебимый. Его личное мнение выше мнения всех других, мнения партячейки, ЦКК!..

— Я с одним таким познакомился уже, — отозвался Апейка. — На чистке в Юровичах…

— Галенчик не один… Модным становится кричать, разоблачать — под маркой принципиальности! Модно и выгодно.

И риска никакого, и смелым показать себя можно! Лучшим из всех! Архиборцом, архибольшевиком!

— Мне кажется, что это похоже на спекуляцию, — горячо подхватил мысль Белого Апейка. — Спекуляция на сложности момента…

— Спекуляция, — согласился Белый. — В основе которой очень часта карьеризм. Стремление погреть руки на ситуации, выскочить на чужой беде. Сделать карьеру… — Он добавил раздумчиво: — В сущности, такие деятели выступают часто как провокаторы. Подбивают на подозрительность, нетерпимость…

Апейка почувствовал в голосе его тревогу, подумал, что Белый, может быть, не впервые размышляет об этом, может, не первый раз говорит.

— Один человек — можно сказать, обычный, ограниченный, с неограниченной разве амбицией — ставит себя над десятками партийцев, над центральной партийной комиссией, избранной съездом! И никто там не выступил против него!

Все посчитали это как бы нормальным!

— Слушали его, может, потому, что он все ж не рядовой коммунист. Из уважения к должности…

— Может быть… — Белый вдруг произнес: — Негодяй с должностью — это негодяй в квадрате, в кубе.

Он поднялся, как бы показывая, что разговор кончает.

Уже у дверей задержался, перед тем как подать руку, сказал:

— А Галенчик осуществил угрозу. Написал. Объяснять приходится… — Не выпуская руку, добавил: — Не волнуйтесь. Я разъясню все. Как надлежит.

Ужинали в ресторане впятером за одним столом. Анисья, ее новая подруга, усатый, разговорчивый председатель колхоза из-под Полоцка, подвижной, весь в блестящих ремнях командир-пограничник — сосед Апейки по комнате. Компания была случайная, и случайный, разбросанный, веселый разговор был за столом. Причиной тому был, видно, ресторан: чистота, блеск, гомон вокруг, общая праздничность в зале; наверно, помогало и пиво, которого немало выпили за вечер. Усатый председатель будто в шутку ухаживал за Анисьей, которая заметно таяла, время от времени стеснительно поглядывая на Апейку. Весь вечер ей хотелось смеяться. Подруге тоже было весело; освоясь с простецким, компанейским пограничником, она допытывалась с восхищением и страхом: "А шпионов вы ловили?.. А какие они?..

А неужели ж вы их так просто видели? И не страшно было?!"

Пограничник всячески уклонялся говорить о своем деле, охотно и остроумно рассказывал веселые истории, анекдоты, чем вызвал даже ревнивую зависть у председателя: Анисья тоже увлеченно слушала и улыбалась пограничнику.

Апейке, хотя он из чувства товарищества поддерживал компанию, было не очень весело. Он испытывал какое-то нервное возбуждение, и говорил беспокойно, и слушал нетерпеливо, и внимание было придирчивым, язвительным. Не нравилось легкомыслие землячки, раздражала назойливая, не всегда умная болтовня полоцкого председателя. Один вопрос его едва не вывел Апейку из себя. Очень серьезно и в то же время с усмешечкой, как бы свысока, усатый спросил: "А правда, ваши говорят: "Полешуки мы, а не человеки"?" Он захихикал, покрутил головой: чудаки! Апейка только и сказал с насмешкою: "Не слыхал! Приеду — спрошу!.."

Он первым встал из-за стола. Попросил извинить, попрощался. В комнате сразу же разделся, лег в постель. Думал, тотчас заснет, но сон не приходил.

По стене проплыл отблеск какого-то света, какие-то узоры; казалось, будто стена качнулась, наклонилась, странно косо поползла; он догадался отблеск фар автомобиля. Через несколько минут свет снова заскользил, сделал все неопределенным, необычным; снова ползли причудливые узоры, сплетения, что усиливали впечатление необычности. Он подумал: от чего эти узоры — от занавесок, от рам, от ветвей деревьев? Но впечатление необычности, неясности так и осталось в душе. Никак не приходило успокоение. Виденное днем, слышанное напоминало, волновало.

Прицепилось нелепое: "Правда ли, ваши говорят сами:

"Полешуки мы, а не человеки"?" Пожалел, напрасно не ответил как следует. Отшутился. Надо было сказать как подобает. Не нашелся. Ему всегда умное приходит в голову потом…

"Сами говорят: "Полешуки мы, а не человеки". Отчего это так распространилось? Почему этому верят? Или потому, что оно похоже на анекдот, как анекдот, врезается в память?

А люди принимают на веру, удивляются. Верят… И газеты даже пишут иногда: раньше полешуки сами говорили: "Полешуки мы — не человеки". Правда, умные люди в газетах объясняют это проклятым прошлым: люди были такими темными, дикими, что не считали себя за людей. Кем же они себя считали?"

В этом Апейка чувствовал что-то очень обидное, оскорбительное; теперь, в неспокойной темноте, оно волновало особенно. Он воспринимал это и как обиду себе — все же он никогда не забывал, что сам полешук, — и как обиду тем, с кем жил, кого любил. Не оскорбительно ли верить, что человек так унизил себя, так свыкся с этим, что даже и за человека не считает себя? До такого унижения дойти!..

Это не только обижало Апейку, но и злило, как ложь. Это была ложь. Пусть зачастую не от пренебрежения, — но ложь, ложь. Сколько ни жил в своем краю, наслышался всякого, — ни разу не слыхал этого: "не человек". И не слыхал и не чувствовал. Не было такого. Была темнота, наивность, дикость даже, — что было, то было. Но чтобы издеваться так над собой нет. Не было. Разве что так, для виду, с хитрецой — ради какой-либо своей корысти. С хитрецой — это могли; могли сказать и что-либо подобное; сказать, чтоб потом посмеяться над наивностью того, кто поверил. Над доверчивой глуповатостью. Как могли не заметить: во многих из этих «нечеловеков» всегда жило убеждение, что они выше других.

Что у них и «законы», и порядки лучше, и они- сами умнее.

Что есть, то есть. В какой-нибудь затерянной за чащобами, за топями деревеньке не редкость: дядьки да тетки посмеиваются над соседями из-за болота, потешаются над городскими — над их обычаями и порядками. Над нарядами городских барышень, над дуростью горожан, что, надо же такое, не знают, чем кормят телят и как растут булки. Не от этого ли убеждения и в сказках: всякий пан — дурень и даже мужицкий дурак из дураков Иван умнее самого умного пана?.. "Полешуки мы, а не человеки". Апейка подумал: