Кавалер умученных Жизелей (сборник) - Павел Козлофф

И Катя думала, какая же всё правда, что их в тот день свела сама судьба. А принца – ей мечта дорисовала, чтоб сказочный случился вариант. Одно могло всерьез её тревожить – безделье и пристрастие к игре. Ещё возник негаданный вопрос:

– Про бабушку – какое там наследство?

– Ну, надо было что-нибудь сказать, чтоб чуточку отстали кредиторы. А так, тебе, что, разве не сказали? Тот, помнишь, малохольный адвокат, Что всё от этой тетушки Альцшулер достанется теперь уже тебе? Куда-то задевался твой папаша. Я был уверен, что тебя-то просветили.

– Нет, что ты, мне никто не говорил. Мы можем разузнать, раз нету денег?

– Не будем узнавать мы ничего. Ведь ты не знала о такой «бабуле». А я тебя узнал совсем недавно. Напомни мне, когда тебя узнал?

– Число и день горят в моей душе. Но, вот, Антон, тебе бы кинозал. Твой ресторан – лицо прекрасного дизайна. Раздашь долги, и будем без проблем. И так бы жили, если б не рулетка.

– Тут ты права – с игрой пора кончать. Да, Катенька, мы будем жить прекрасно. Ты понимаешь. Обязательно. Конечно. Каждый раз.

Он ещё долго распинался на все возможные лады.

Потом нашел причину, почему сегодня он никак не сможет на конц ер т.

А Катя все-таки пошла на Хворостовского.

Она смотрела на певца, и каждая пропетая мелодия рождала отклик у неё в душе. У Кати к горлу подступал комок, и слезы радости просились на глаза.

«Какая разница, что ты мне не отец, – восторженно подумала она, – и не напрасно я тебя любила. Теперь я знаю, что такое гениальность, чем Бог тебя столь щедро наградил. Спасибо, вычисленный мною папа Дима».

Она после концерта приехала в тот загородный дом, где жили эти месяцы. Входить в него одной казалось странным, и более – довольно неприятным. Вторгаться, так казалось, к посторонним.

Антон приехал в половине первого. Рассказывал, что ездил в Шереметьево, чтоб встретиться и что-то обсудить. Катя встала, чтобы сделать ему чай. Когда она все приготовила, пришла из кухни, Антон уже успел залечь под одеяло, и заснул.

Катя неспешно подошла, чтобы собрать его одежду, разбросанную наспех на ковре. Когда взяла пиджак, оттуда вывалились и мгновенно раскатились две знакомых фишки, разменные монеты “Golden Pacace”.

Но, все-таки, хоть что-то изменилось, и жизнь Улановых теперь была другая. Антон, действительно, работал над заказом, и перестали каждый вечер выезжать.

Екатерина, наконец, вздохнула с облегченьем. Ей, честно, с самого начала не понравилось, что всюду, где они бывали, Антон встречал знакомых и друзей. В местах, что называют злачными, его приветствовали, пожимали руку и, даже просто, издали кивали. Так много всяких молодых людей. И – дамочки «бальзаковского возраста. Кто – сдержанно, кто – с радостной улыбкою, а смысл один: «Good evening, Антуан». Антон ей сам сказал: «Я вынужден стараться там бывать, где можно повстречать заказчика. А эти дамы – жены меценатов, и через них порой случается заказ».

Прошло почти, что восемь месяцев со времени их свадьбы, жили по-прежнему у дяди и ждали, как закончат делать мастерскую.

Не помышляли заводить детей – надо устроиться с жильем, обзавестись хозяйством. Тот дом, где Катина родня купила им квартиру, уже стоял под крышей, ждал отделочных работ.

Душеприказчик позвонил порадовать – отец Екатерины отказался от наследства в её пользу.

А Алла Гольдина, когда мгновенно принеслась в Москву, узнав о гибели Марго, открыла Кате тайну её странного рождения.

Тогда они и провели за разговорами весь вечер – певица Алла, дочка Катя, мама Вера. Нельзя сказать, чтоб Катю потрясло – она, конечно, крайне удивилась.

Но фатализм, подспудно, незаметно, внедрился в её мироощущение. Чем можно удивить теперешнюю молодежь? Ответ возможен лишь один. Ведь очевидно, что – ничем.

Алла тогда взглянула на Малевича, на искривленный четырехугольник, названный квадратом.

– Вы знаете, что говорил когда-то Казимир, – она рассказывала преднамеренно, не сомневаясь, что притихшим девочкам её слова не могут быть неинтересны. – Он говорил про свой «Квадрат», что это – чувство. А остальное белое пространство – пустота.

Теперь она приблизилась к стене, пришла к Малевичу, а сбоку на неё смотрел автограф Хармса.

– У нас, конечно же, один из вариантов. А тот «Красный квадрат», из Русского музея, имеет сзади, на холсте название, придуманное автором. Малевич называл эту картину «Женщина в двух измерениях». Я думаю, что это – мой портрет. Поскольку измерений у меня, пожалуй, два. Одно, конечно, в высоту, другое – в глубину. И внутренним, своим глубинным миром – я живу.

Порываев никому и ничего не сообщал. Дело Альцшулер продолжало быть открытым, а время, когда прах Марго поставят на Ваганьковском, хоть медленно, но верно приближалось.

Внезапно адвокату Нойкину последовал звонок. Эдуард, как было оговорено, исправно доставлял полученные деньги, расписывался, отдавал секретарю, за исключением назначенной зарплаты. Нойкин, может, пару раз его и видел. И вот он позвонил.

– Ко мне приехал тут один товарищ. Так что, мне к вам его направить? – толковая, что скажешь, информация.

Оказалось, что в Ильинском появился человек, и спрашивает про семью Альцшулер.

– А, вы спросили, он представился? – хотел узнать Сергей.

– Конечно же, – ответил комендант. – Это сын Маргошиного мужа от второго брака.

У Нойкина мелькнуло: «И на что уходит время»? И, чтоб отделаться, спросил:

– Сейчас он там? Так дайте ему трубку.

Тот человек представился по-деловому, вкратце. Зовут его Борис Прибегин, а когда-то Алексей Прибегин, его отец, был мужем Маргариты. Пять лет назад он умер и оставил сыну порученье – навестить Марго, и что-то передать. У Бориса не сложилось это сделать сразу, потом был в армии контрактником. Недавно вышел срок, и он в Москве.

– Я выяснил – Альцшулер умерла. Но мне отец рассказывал про дом в Ильинском, я и отправился сюда – узнать, может какие родичи остались живы? И кто-нибудь про братьев сможет рассказать? Тут, к счастью, Эдуард Семеныч, он рассказал мне, что он знал. Вы, может, знаете кого-то – как бы мне связаться?

Сергею вспомнился его приезд в Ильинское, воспоминанья Эдуарда. Навряд ли он такие опусы откроет брату. А, впрочем.

– Звоните завтра, постараюсь разузнать.

Контрактнику Борису повезло. В Москве в то время оказалась Алла Гольдина, и согласилась, чтобы Нойкин дал Борису её номер.

Раздвигать руками дым – какое трудное, порою непосильное занятье. В этой истории какие-то моменты удалость обрисовать с определенной ясностью. Но скрыть, что иногда, без всякого предупреждения, идут страницы дневника Екатерины, не стоило стремиться, да едва ли удалось. Она, хотя не стала музыкантом, всегда старается выдерживать определенный ритм. Она справляется, но, может быть, в ущерб необходимой скрупулезности, приверженности фактам. Прискорбно, что её записки, те, что смогли спасти сквозь едкий дым из безвозвратного хранилища, куда нередко отправляют рукопись, пришли к концу. Остались только два листка, немного сморщенные, со следами копоти, поджаренные по краям.

Тут вновь на ум приходят строки Даниила Хармса:

– Вот стоишь ты и якобы раздвигаешь руками дым.Меркнет гордостью сокрушенное выражение лица твоего,Исчезает память твоя и желание твое – Трр.

А в этой путаной истории не исчезает память. Просто полностью она уже исчерпана, осталось лишь свести концы.

И взять у Хармса его «Трр.», осмелиться слегка переиначить.

Чтоб прозвучало убедительное «Тпру…», когда наездник подает команду.

Итак – последние страницы, а с ними – завершение рассказа.

Нойкин дал Борису Аллин телефон, тот тут же позвонил.

Они условились, что встретятся в кафе на Маросейке. Борис пришел чуть раньше, ждал у входа. Был принаряженный, с цветами, как жених.

И Алла поначалу растерялась. У входа ждал с цветами Гватемал. Прошло мгновенье, прежде чем она опомнилась, и подошла к Борису.

Пришедший был, конечно, зрелый муж, брутальный эталон девических мечтаний. Косая сажень, римский профиль, и орел. Но взгляд орлиных глаз, на этот раз, был чист и даже детски простодушен.

Он все же был похож на Гватемала. Не то, чтоб это сходство поражало. Единый тип, фигура, общий вид. Как весь отобранный кремлевский полк солдат – подогнанный стандарт, глаза горят присягой.

Совсем неважно, что он говорил, и все равно, что Алла отвечала.

Борис не мог понять, что происходит. Что привлекло его, манило в этой женщине. Хотя он в то же время что-то плел:

– Мой папа был когда-то её мужем, и всё мне перед смертью рассказал. Она была возвышенная женщина, и он её любил и уважал. И наказал мне, ну, буквально перед смертью, чтоб я к ней обязательно сходил. И попросил бы за него прощенья.

У Аллы было чувство, будто рядом Гватемал: такая братская любовь, какие-то флюиды. Но нити разговора не теряла: