Работа любви - Григорий Померанц

Вот оно, рабство, которое притягательнее свободы. Но разве он ощущает рабством этот бег, этот хохот, этот разгул всех стихийных сил? Он их сдерживал раньше, но именно им-то и надо дать свободу. Вот что он принял сейчас. Побеждает – свободная стихия. Да, борьба. Да, звериное начало – природное естественное начало. Оно – чисто. В нем нет пошлости. Пошлость – вот от чего отталкивается Блок. И пусть стихия безразлична и добру и злу, но в ней жизненная сила и ей – свобода!

А как же Прекрасная Дама, белое платье, певшее в луче? Это – мечта. А в жизни – прекрасная стихия, которая может обернуться другим лицом, ужасным, как скифы, «своею азиатской рожей». Все равно – правда за жизненной силой, за стихией, могучей, как морской прибой. Но так как и от небесной мечты отказаться невозможно, то Блок насильственно соединяет оба начала и впереди кровавой революционной толпы в белом венчике из роз появляется Иисус Христос.

Договорившись до этого, Блок замолкает. Душа поражена немотой. Что-то спуталось. Произошла подмена – полное неразличение духов. И Блок еще при жизни умирает.

Другой поэт, Вячеслав Иванов, отнюдь не был поражен немотой. В так называемой «башне Вячеслава Иванова» понятия добра и зла так перемешались, так спутались все нравственные ориентиры, что подчас самые здравые умы теряются в бездорожье. Творится какая-то новая мораль и высоким слогом говорится о весьма низких вещах. Все называется не своими именами, все переосмысляется на свой лад – то есть подлаживается под декадентские извращенные инстинкты и в воображении своем приближается к сверхчеловеку. Но это в воображении. В действительности с темных сил подсознания снимаются запреты культуры.

О задаче духовного роста и преображении человека нет речи. Воображение заменяет преображение. Преображенный человек не живет в плену воображения. Он причащается Безграничной Действительности, и душа его чувствует Целое Вселенной своим истинным «Я». И это смиреннейшее и ответственнейшее чувство. Такая душа знает, что, ударив кого-нибудь, она ударяет себя; отняв жизнь у кого бы то ни было, убивает себя. Душа, которая имеет высшее веденье – ведение связи всех со всеми. Только такая душа может быть воистину свободной. Но в начале XX века провозглашается другая свобода: непреображенный ограниченный человек хочет стать безгранично свободным. Взрыв всех стихийных сил. Таким взрывом и была революция. И ее подготовили не только прямые ее теоретики, не только слепцы, звавшие Русь к топору, но и поэты и мыслители, освобождавшие стихию в своих душах. Когда Пастернак спросил Марину Цветаеву о ее поэме-сказке «Молодец» – «Это о революции?», она ответила: «Это и есть сама революция!» Сила стихии, вырвавшаяся на свободу и опрокинувшая все на своем пути.

Но Марина Цветаева отнюдь не прославляла упыря. Она была им захвачена, порой раздавлена, но она не только сливалась со стихией, она и боролась с ней. Была зачарована, но приходила в ужас от своей зачарованности и восставала против «чары».

В письме Пастернаку 26-го года она говорит о трех видах огня, подразумевая под этим три вида любви. Душу ее берет в плен огнь-синь – та самая стихия, которая, конечно же, чище, благороднее простого влечения тел друг к другу. Однако сильнее всего ее сердце притягивает другой огонь – «огнь-бел» – пламя без дыма. Это любовь к Богу. Огонь, не гаснущий никогда и не сжигающий никого. Огонь, оставляющий за собой только свет и никакого пепла. За ее стихийными героями тянутся огромные лоскутья пепла (так пишет она в том же письме). А любит она по-настоящему тех, за кем этих лоскутьев нет и в помине – один свет.

Да, любит носителей белого огня. В самой же слишком часто пылает огонь синий. Она никак не может опрозрачить его, довести, что называется, до белого каления. Она строго судит себя за это. Суд ее слишком прямолинеен, и я с ним не могу согласиться (об этом подробнее в моей книге «Огонь и пепел», глава «При свете совести»).

Но сама постановка вопроса заслуживает глубочайшего уважения.

Во всяком случае, она различает духов. И белый венчик из роз на своего упыря никогда не наденет.

Она знает, что такое истинная белизна, только не верит, что она может победить в искусстве (разве что в исключении – у Рильке).

То, что свобода заводит в пропасть не только крыс, но и детей, она знает и предупреждает об этом в своем «Крысолове». Однако это великое прозрение прозвучало уже после революции. К началу XX века все увлечены свободой. Ее прославляют на все лады, в самых разных группировках. «Свобода приходит нагая, на сердце бросая цветы», – пел чистосердечный Хлебников. Свобода? Люди не спрашивают только – свобода чего? Свобода от чего? Свобода чему?

И вот приходит XX век со своей торжествующей свободой – свободой кровопролитий, свободой ненависти, свободой звериных инстинктов. Все против всех. Брат на брата. Сын на отца.

Волошин принимает революцию как Божий бич, но он различает духов и уже не обманывается никакими красивыми лозунгами. Кровь льется реками. И сколько еще будет впереди! И все во имя свободы, во имя Добра! Вот отчего придет в ужас Василий Гроссман и его уникальный герой Иконников. Добро идет на Добро. Каждая группа пишет на своем знамени «Добро» с большой буквы – и торжествует зло!

Есть от чего отчаяться и потерять всякую веру в Добро, как и саму веру в Бога. Так и выходит с Иконниковым.

XX век разбивает все иллюзии, все утопии, разоблачает все громкие идеи. Все это на глазах превращается в прах и пепел, как подарки Воланда. XX век, начавшийся с великих надежд на освобождение от всяческих оков, доходит до такого удушения всего живого, какого, кажется, еще не знала история. В таких масштабах – не знала.

Развалины веры, развалины утопий, развалины идей. «Сверхдуховная», романтическая Германия рушит и душит целые народы.

«Святая Русь» взрывает храмы, морит миллионы людей голодом, гноит в лагерях.

Что же остается? То, что нельзя разрушить, ни заморить голодом, ни сжечь в газовых камерах.

Что же это? Тот ускользающий от всех представлений и определений живой Бог, который может обойтись без храмов и даже без имени. Тот самый, о котором известно только одно – то, что Он есть Любовь.

Вот это, оказывается, осталось. Осталась не истребимая ничем, существующая вопреки всей логике, всей очевидности, не написанная ни на каких знаменах ЖИВАЯ ДОБРОТА, дурацкая доброта – как выразился Иконников.

Простая крестьянка, оказывающая помощь смертельному врагу, вряд ли помнит заповедь о любви к врагам. Она, может, и Евангелия не читала, но в ее сердце написано, что всякая боль – ее боль. И ничего не может поделать она с этим неразумным сердцем, с дурацким своим сердцем. А Иконников, видя это, находит вот здесь, в ее живом сердце, потерянного Бога. И воскресает. Он потом умрет в нацистском лагере жертвенной смертью подвижника. Но Дух его уже воскрес.

Один за другим в литературе XX века появляются герои, которые проходят через ад и выходят оттуда с цельными, высветленными душами, выходят чистыми и несломленными.

Те вопросы, которые теоретически ставили герои Достоевского, жизнь ставит практически перед людьми XX века.

И вот, рождаются Иовы XX века, которые, лишась всего, остались лицом к лицу с Тем, Кто жив всегда, жив без всего, – с живым Богом. Отодвинуты в сторону все друзья Иова, все идеологи вместе с их идеями, и происходит разговор Сути жизни с живым сердцем.

Из пепла встает Феникс – Дух, которому не нужны никакие подпорки. Он не опирается ни на что внешнее.

Ничего нет. Но жизнь есть. Любовь есть. Свет есть.

Так рождается отнюдь не новая, но вечная религиозность, очищенная от всех временных и пространственных напластований.

Да, ничего нового. Однако все рождается заново. Мы не повторяем истины с чужих слов. Мы их рождаем здесь и сейчас.

Мы немало говорили об Антонии Блуме. И все-таки еще раз обращусь к нему. Этот митрополит сказал в конце жизни: «как хорошо, что церковь и попы не испортили во мне живого чувства Бога». Есть рассказ о другом духовном учителе, который ко всеобщему удивлению не одобрял идею религиозного воспитания молодежи.

Он объяснил это так:

– Сделайте юноше прививку, и вы убережете его от заболевания истиной, когда он повзрослеет.

Речь идет в обоих случаях, конечно, не об упразднении всякого религиозного воспитания, а об изменении его – о замене готовых ответов умением находить их самому каждый раз заново.

Необходимость опыта, а не приобретение знаний и убеждений, – вот что стало насущностью. «Мы теряем шанс сделаться из церковной организации церковью», – сказал Антоний. А церковь, наполненная живым Духом, это собрание тех, кто так или иначе ЗНАЕТ Бога, у него был опыт ВСТРЕЧИ.

Если без этого опыта так или иначе можно было обходиться раньше, то в жесточайшем XX – уже нельзя. И XX век заново открывает то, что нельзя разрушить, что невозможно отнять. «Учись падать и держаться ни на чем, как звезды». Эти слова из сказки Михаэля Энде могли бы быть девизом XX века. И еще: учись видеть то, что есть. Не мечтать, не уходить от Действительности, а различать Ее сквозь весь ужас и всю суету, которые Ее заслоняют.