Ночной корабль: Стихотворения и письма - Мария Вега

Спокойной ночи, грущу, что 28-ое апреля, возможно в моей жизни последнее, опять проведу не с Вами. Целую крепко.

Ваша Вега

72.

7 июня 1976

Дорогая Светлана,

ужасная пустота после Вашего отъезда… Белые ночи стали прекраснее прекрасного, сон потеряла, аппетит тоже, смотрю в окно и предаюсь рифмованной меланхолии. Куда-то носилась и безумно проводила время: большой прием у очаровательной Жуковой, имевшей редчайшее везение в жизни. Представьте себе человека, живущего в той самой квартире, в которой родился, среди уцелевшей старинной мебели, маминого фарфора и прочего, доме, построенном по плану Бенуа. Жукова дала роскошный ужин в честь Ксении Куприной и моей скромной особы, усадив нас рядышком, в центре стола, как новобрачных, а кругом – 28 человек актеров, разных представителей науки и милейшей, типично петербургской богемы (как не вспомнить Икара!). В честь богемы милая хозяйка, тоже по старой традиции, в конце ужина лихо вскочила на стул и с чисто опереточным шиком спела старую песню о том, что артисты живут по ночам, а это было в 9.30 вечера, когда начало садиться старое петербургское солнце и деревья за окнами были «из красного дерева». Завела там очень приятные знакомства во всех богемных слоях.

Потом была на очень оригинальном собрании у весьма известного коллекционера Перепелкина, подарившего мне свою книгу. У этого маленького Перепелкина с большим умом, вкусом и знаниями богатейшая коллекция всякого рода театральных воспоминаний, самых редчайших портретов и фотографий артистов, а также 15000 тысяч граммофонных пластинок, чуть не с сотворения граммофона, и он устраивает два раза в месяц «Среды» с программой и с невероятным количеством зрителей и слушателей (очень интересно говорит), сидящих буквально друг на друге в маленьких комнатах, где яблоку негде упасть. Давали живые голоса умерших, а на экране – их фотографии… и Вдруг хозяин дома объявил: «Недавно покинувший нас Икар», и на экране показался совсем живой Икар, в роговых очках, в артистическом черном берете, такой, каким я его знала, и стал читать Козьму Пруткова с таким тонким юмором, так искусно, так талантливо, что я чуть не расплакалась. Это было и тяжело, и как-то радостно, но как страшно было бы увидеть и услышать, например, Савину!

Рожденье, вернее вечер 15-го, провела с Тапочкой и с Анной Евгеньевной Островской, выпив 3/4 бутылки волки. Анна Евгеньевна была в ударе и увлекательно рассказывала о народах Кавказа, которых много перевидала и с которыми сжилась. Борис Сергеевич приехал на следующий день и я, слушая его, будто книгу читала, позавидовав белым ночам в Белом море, куда он попал, вернувшись морями и по Неве войдя в белую ночь Ленинграда. Он обогатился тем, что впервые видел северные леса белой ночью!

Дудин радостно берется писать рецензию о моих стихах. Уехал сегодня в Москву, будет в «Современнике», прочтет мои стихи, а также напишет предисловие к подборке, которую дает «Аврора».

Вот все сенсационные новости. Целую крепко.

Ваша Вега

73.

1 июля 1976

Дорогая Светлана, хотя «я не люблю июля и боюсь», но на этот раз он принес мне большую радость: я узнала о выходе Вашей книги! Поздравляю, поздравляю! Желаю всё большего полета ввысь, еще большего созревания и расцвета. Я так радуюсь сборнику, как никогда не обрадуюсь своему, если доживу.

Теперь о белых ночах. Это ведь мои первые ночи наедине с родным городом. Одну из них я провела в парке, где огромные заросли сирени, лебеди на воде, – похоже на Трианон! Встретила свое заблудившееся детство… На следующую ночь ушла от всего на свете и только жалела, что Вы не со мною. Если Вы когда-либо посетите Петербург Петра, то уже, конечно, без меня, но вспомните…

Крюков канал с его Поцелуевым мостом, тёмнокрасные громады Петровских пакгаузов, дома, со старыми окнами, в которых поблескивала только зеленовато-седая белая ночь… Они как будто еще тогда заснули, после того, как в последний особняк въехала последняя карета и закрылись тяжелые ворота, пропустив Меньшикова. Что ни дом – шедевр архитектуры и полное безлюдье. Ни души. Внезапно открылась небольшая площадь, и на ней – тоже» конечно, Петровских времен, – «голландский дом». В нем, в одном окне, горел слабый свет. Это могла быть только свеча. Там, я уверена, жил вывезенный из Голландии кораблестроитель Ефрем Ланг, положивший начало маленькой династии моряков, закончившейся Крылатым. Это он, при свече, сидел над сложными вычислениями, и я не удивилась бы, сели бы услышала шаги по мостовой самого Петра Алексеевича…

Последний визит был во двор дома, на котором мраморная доска заявляет, что здесь была первая квартира Пушкина. Дворик – колодец, два каретных сарая… Вы только что вернулись домой, Александр Сергеевич. Спокойной ночи. Я не знаю, которое из спящих окон – Ваше.

Писала бы Вам и еще, но ужасно неудобно писать лежа. Посещение Крюкова канала заняло ровно три часа – вот Вам и «тромб», моя Антонина Ивановна сказала, что я «перегуляла», и уложила меня в постель. Но этот «тромб» – тромбон из оркестра белой ночи.

Целую Вас крепко и жду письма, стихов и книжку, книжку! Великан, Лапочка-Тапочка и Островская Вам аплодировали и вопили: «Уррррааа!»

Ваша Вега

74.

27 июля 1976

Дорогая Светлана,

я по уши влюбилась в Ваше стихотворение о Каменном Госте и без конца повторяю: «Я выстрадал право не быть, стать камнем нельзя без страданья». Не будем о нем распространяться. Ты, Моцарт, бог, ты сам того не знаешь.

Но как хорошо, что, в состоянии влюбленности и повторяя Ваши две строчки, вынутые как будто прямо из меня, я попала, с ними в глубине души, в неожиданный мир, где вся насквозь прополоснулась и пропиталась воздухом моря…

Было это так: добрейший из великанов появился вечером с загадочным выражением лица и спросил, не хочу ли я поехать куда глаза глядят, потому что последние белые ночи необыкновенно прекрасны? Если я ему себя доверю и не буду ни о чем спрашивать, а тихо поеду туда, куда он меня повезет, глядя в окно троллейбуса и не пропуская удивительных домов Васильевского острова, то доеду до большого сюрприза. Ясно, что я согласилась восторгом, и в конце концов, после всяких пересадок, очутилась на конце света, на каком-то безлюдном просторе, от которого к моему удивлению, вдруг повеяло свежим и крепким запахом моря. И внезапно я почувствовала, что улетаю, улетаю, и голова закружилась от открывшегося двумя кораблями морского простора! Это было Балтийское море! Оно даже морем не было, такой стоял штиль, – ни морщинки на воде, ни горизонта, только светящаяся будто фосфорическая голубизна, небо чуть темнее воды, ею снизу освещенное, а я совсем, как знакомая Вам лягушка из гиблого болота, шлепнулась на камень и «вмиг окаменела», с Вашим Каменным Гостем в сумке. Где-то очень далеко, справа, лесистый мыс врезался в эту почти бесцветную голубизну, – на предельной грани голубого. На конце мыса не то очертания замка, не то храма Великан сказал, что это домик Петра и, конечно, отсюда-то он и видел будущее окно в Европу. Позже, за этим мысом небо начало розоветь, розовый свет разливался, и всё стало бледно фиалковым, и наверху, и внизу, и тогда в этой фиалковой мгле появилось несветящееся солнце, и над ним стали раскрываться какие-то небесные острова и заливы дрожащего золотого цвета. Кроме нас на каменном парапете, у самой воды, был где-то за тридевять земель крошечный силуэт таможенника, мирно спавшего на белой ска­мейке, да всё что-то ищущая одинокая чайка, чиркавшая крыльями сиреневато-розовое пространство.