Ночной корабль: Стихотворения и письма - Мария Вега

Что же случилось за эти дни у меня? Только хорошее. Мое 15-ое началось в теплой атмосфере какой-то общей ласковой дружбы, уюта, а великолепный стол в банкетном зале, с изобилием водок, коньяков и тонких закусок, над которым всю ночь трудились бывшие знаменитые актрисы (всё в честь тети Кати!), оказал бы честь любому повару доброго старого времени. Захотев подымить, я ушла с добрейшим из великанов (моим соседом, Борисом Сергеевичем Великановым) в Савинскую гостиную, гае в витрине стоят так хорошо мне знакомые с детства ее семь слонов… Вечером во мне пришла балерина Томина (Тапочка), с бутылкой шампанского, пригласив на нее и Бориса Сергеевича. Эту бутылку она, оказывается, сохранила со своего рождения, чтобы помянуть Крылатого, и все это было очень хорошо, очень по-дружески, по доброму.

Я счастлива, что Вы уже, пожалуй, в Златоусте, в милом Вашему сердцу доме-колокольчике, куда Крылатый, прощаясь, прилетал к Вам в сугроб под окном, в облике внезапно ослепительно просверкнувшей звезды. А в Вашем стихотворении о том, что море кажется пятнышком, я не только слышу его слова в ответ на мое предложение взглянуть на такую чудесно зеленую траву лужайки (в конце того необыкновенного января): «Ах, довольно я перевидал травы! То, что я теперь вижу, настолько прекраснее!», не только вижу его тогдашнее, уже нездешнее лицо, но и свое ощущение чувствую, даже улыбаясь, что всё вокруг меня очень давно уменьшилось, а сама земля только бусинка, маленький шарик, вот только поднимись на вершину Эйфелевой башни, и уже видишь, как закругляется этот шарик, как внизу рассыпаны точечки-люди, даже не мошки, просто пыль, и моря – совсем маленькие лужицы, а за этим шариком – бесконечность и беспредельность…

Я буду в Ваших снегах, конечно, с Вами, да я всегда с Вами, и останусь, когда уйду. А если так часто хочу, просто до слез, живого присутствия, живого голоса, то это естественная печаль о том, что, может быть, уже немного времени остается, чтобы побыть вместе ТУТ, на этом шарике-земли. «За новый день благодарю еще одну зарю. За эту ночь, еще одну, которой не верну».

Целую и обнимаю Вас так крепко, как люблю.

Ваша Вега

P.S.

А теперь, совсем отдельно, я должна Вам рассказать то, что сначала не хотела рассказывать, потому что как-то чересчур невероятно непередаваемо словами, но Вы-то не понять не можете. Так вот что было: в четверг 12-го меня какая-то сила толкнула в наш кинозал, немного запоздав к началу. Я села уже в полутьме, а на экране, в темном тумане – корабль, тот самый, из шара за окном Ленинградской гостиницы, тот самый, что на рисунке Клевера. Черный силуэт и на мачте огонек. («Что там на мачте маячит? Звезда?») Меня это так потрясло, что из глаз брызнули слезы. Фильм оказался «Леди Гамильтон», великолепный, и корабль появился еще раз, черным силуэтом, а когда с экрана на меня посмотрел Нельсон с черной повязкой на глазу, как носил Крылатый после операции глаза, пока не получил очков, я плакала уже вовсю… После фильма прибежала Томина, тоже совсем взбудораженная и сказала, что когда появился корабль, она сразу вспомнила мои стихи о ночном корабле.

70.

25 февраля 1976

Дорогая Светлана,

приветствую Вашу светлость в Златоусте, вижу отблеск печки на полу, грозди снегирей за окнами и огромного кота, похожего на золотую хризантему. А я недавно поняла, что не поеду никогда на Урал и вообще везде уже опоздала, но если меня спросить, была ли я в Златоусте, я отвечу, как про Михайловское: «В том доме не бывала я, но все-таки была». Странно (и не странно), что я это отношу к прошлому, как и всю жизнь здесь, в Ленинграде. Это полное возвращение назад ощущаю на каждом шагу, а самый силь­ный толчок дал мне наш самый добрый из великанов, с которым я два дня назад ездила на Главпочтамт. Было изумительное утро, Ленинград плыл, весь перламутровый, розовато-туманный, тихий, а Великаша, который знает его наизусть, говорил о каждом здании, о розовом доме князей Куракиных, о доме напротив, где жил Чайковский (он был в его квартире), и задавал мне весьма коварные вопросы, вроде того, что изображают четыре фигуры ростральной колонны? «– А ну-ка, – говорит, – сдавайте экзамен, петербуржанка!» И я с грустью подумала, что ничего-то в общем не знаю, но еще чуточка времени у меня есть, и надо скорее браться за книги, потому что не буду же я часто бродить с этим милым человеком, который пока еще бодро ходит, а нога-то туго забинтована, и скоро он не сможет передвигаться, и самого его тоже не будет… Но я опять «перепрыгнула», я хотела говорить не о ноге и смерти (в этом кошмарном феврале здесь в ДВС были две «отлично удавшихся» ампутации, и оба пациента ушли в мир иной), а о ленинградской зиме, о громаде Исаакиевского собора, дивно-пепельного, о домах, словно из матового серебра, среди других домов, цвета чайной розы, и о том, как же мало я «тогда» их понимала, и в какой красоте они передо мною проходят, и всё время думала, что мы с Вами, когда Вы приедете, еще пройдемся по моему «назад» вместе, непременно, и что, может быть, это будет в последний раз. Ведь трудно закрывать глаза на приходящие ко мне корабли! Только не подумайте, что это грустно. Вовсе не грустно, всюду ведет Крылатый…

Крепко и нежно Вас целую, прилагаю посвященный Вам рисунок Бориса Сергеевича «Светлана на Пегасе». От него и от Томиной большой привет. Ждут.

Отдыхайте, ешьте, спите, дышите, пишите.

Ваша Вега

71.

21 апреля 1976

Дорогая моя Светлана!

Приобретя случайно потрясшего меня льва, я сгоряча написала на его обороте поздравление к Вашему рождению и, конечно, не подумала о том, что по необъяснимой причине во всем нашем славном городе исчезли конверты нестандартных размеров (лев значительно превышает обычную почтовую открытку…), склеить самостоятельно – задачка тоже не простая, ибо клея не сыщешь во всем доме, а в город не выбирается сейчас никто, поэтому лев, пожалуй, до Вас не доедет. Вознамерилась было сама привезти его Вам 28-го, но подлый Бегемот опять уложил меня в постель, мне было так плохо, как в сыпняке (помните кибитки гномов под кроватью, в бараке?). Мой доктор, Антонина Ивановна, совсем расстроилась, но всему ДВС на удивленье я стала поправляться от уколов пенициллина с невероятной быстротой…

А знаете, в чем главная-то причина моего упадка? Не могу больше переносить атмосферу ДВС. Это – преддверие гроба. Мне страшно и душно от царящего вокруг меня страха смерти, от того еще, что люди здесь – не люди, а бывшие актеры, жившие только ролями, т. е. чужими жизнями. Перестав играть, они опустошены, у них только пустая оболочка, а живые духом умирают физически. За последнее время подряд – три рака, умерла на днях даже маленькая белая собачка, тоже от рака… Если бы не мой сосед. Великанов, я легла бы носом в стенку и не поворачивалась бы. Держусь за него, единственного живого и доброго, уходящего с головой в историю, в стихи. Слава Богу, я тоже ему нужна, но чувствую, что он недолговечен уже, и если уйдет и он – что же останется? Сильно была потрясена еще и тем, что прелестную акварель моего ушедшего Клевера повесили… в уборной первого этажа. Ее спасли и принесли мне. Это ужасно, но, с другой стороны, как вознаграждение, молодой художник Петя Кожевников, ученик Клевера, принес мне несколько чудных его фотографий, а кроме того целую кипу снимков с его иллюстраций к Андерсену. Больше всего меня поразила книжечка, составленная Петей: на левой странице – текст Клевера, на правой – иллюстрация. Этот маленький сборник называется «Письма Принцессе» и я надеюсь, что выпрошу у Пети репродукции. Вы должны это видеть.