Воспоминания. Книга об отце - Лидия Иванова

Отец же в Кремль ходил — в сенат.

Мне на Москве был в детстве ведом

Один, другой священник — брат

Ее двоюродный. По женской

Я линии — Преображенский,

И благолепие люблю,

И православную кутью.

Но сироту за дочь лелеять

Взялась немецкая чета:

К ним чтицей в дом вступила та.

Отрадно было старым сеять

Изящных чувств и мыслей сев

В мечты одной из русских дев.

А девой русскою по праву

Назваться мать моя могла:

Похожа поступью на паву —

Кровь с молоком — она цвела

Так женственно — благоуханно,

Как сердцу русскому желанно;

И косы темные до пят

Ей достигали. Говорят

Пустое все про «долгий волос»:

Разумницей была она

И Несмеяной прозвана.

К тому ж имела дивный голос:

«В театре ждали б вас венки», —

Так сетовали знатоки.

Немало лет прожила моя мать в благочестиво — чопорном, пиетистически — библейском доме престарелой и бездетной четы фон — Кеппенов; хозяин дома, брат известного академика, дерптский теолог, знаток еврейского языка и член Библейского общества, был в то же время главноуправляющим имений светлейшего князя Воронцова. По — немецки моя мать не научилась, — как не одолела никогда и отечественного правописания, — но стала любить и Библию, и Гете, и Бетховена и взлелеяла в душе идеал умственного трудолюбия и высокой образованности, который желала видеть непременно осуществленным в своем сыне. Хотелось ей также, чтобы ее будущий сын был поэт. Не даром в свои долгие девические годы наполняла она вороха тетрадей списанными стихами; кстати сказать, переписывала она что‑то и для молодого Островского и восхищалась «разборами» Белинского, с сестрой которого, по ее словам, водила знакомство. Она была пламенно религиозна; ежедневно, в течение всей жизни, читала Псалтирь, обливаясь слезами; видывала в знаменательные эпохи вещие сны и даже наяву имела видения; в жизнь вглядывалась с мистическим проникновением, но, при живой фантазии, мечтательствовать себе не позволяла и отличалась, по единогласному свидетельству всех, ее знавших, чрезвычайно трезвым, сильным и проницательным умом. Она боготворила царя — освободителя, была счастлива тем, что родилась в девятнадцатый день месяца февраля (1824), ненавидела нигилизм и отчасти славянофильствовала с оттенком либеральным, каковая приверженность идее славянства сказалась и в выборе моего имени. Помню, что в детстве заезжал к нам раз толстый барин, в голубой шелковой русской рубахе (по фамилии, кажется, Нащокин), и мы ездили с ним куда‑то в его карете, а потом мать объясняла мне, что это — «славянофил».

По смерти своих стариков мать моя уже не собиралась замуж, — ей было почти сорок лет, — а жила уединенно с нашею Татьянушкой:

Моей старушка стала няней,

И в памяти рассветно — ранней

Мерцает облик восковой.

Кивает няня головой, —

«А возле речки, возле моста —

Там шелкова растет трава…»

Седая никнет голова.

Очки поблескивают просто…

Но с детства я в простом ищу

Разгадки тайной — и грущу…

С Украйны девушкой дворовой

В немецкий дом привезена,

Дни довлачив до воли новой,

Пошла за матерью она.

Считала мать ее святою;

Ее Украйна золотою

Мне снилась: вечереет даль,

Колдует по степи печаль…

Тогда пришел к моей матери с обоими своими малолетними сыновьями отец мой, оставшийся вдовцом по смерти первой жены, незадолго до того покинувшей его и детей. Мать ее давно знала, пользовалась ее доверием, корила ее за легкомыслие и выслушивала ее жалобы на гордость, замкнутость, деспотизм отца, на его неуменье обеспечить семье достаток. Мальчики стали перед матерью на колени и просили ее «быть им мамой». Предложение было неожиданным, но она согласилась. Через год — 16 февраля 1866 года — я родился в собственном домике моих родителей, почти на окраине тогдашней Москвы, в Грузинах, на углу Волкова и Георгиевского переулков, насупротив ограды Зоологического сада.

Я с любовью отмечаю эти места, потому что с ними связаны первые впечатления моей жизни, сохраненные памятью в каком‑то волшебном озарении, — как будто тот слон, которого я завидел из наших окон в саду, ведомого по зеленой траве важными людьми в парчевых халатах, и тот носорог, на которого я подолгу глазел сквозь щели ветхого забора, волки, что выли в ближайшем нашем соседстве, и олени у канавы с черною водой, высокая береза нашего садика, окрестные пустыри и наш бело — пушистый дворик,

… седой, как лунь,Как одуванчик — только дунь, —

остались навсегда в душе видениями утраченного рая. Бывал я по летам и в деревне, у сестер отца, живших в имениях своих мужей; но и сельские картины не могли затмить в моей душе красот однажды виденного Эдема.

Простудившись в пору моего появления на свет, отец мой бросил свое ремесло землемера и, лишь спустя значительный промежуток времени, поступил на службу в Контрольную Палату. Он был счастлив досугом, затворился в своей комнате —

И груду вольнодумных книг

Меж Богом и собой воздвиг…

И все в дому пошло неладно:

Мать говорлива и жива,

Отец угрюм, рассеян, жадно

Впивает мертвые слова —

И сердце женское их ложью

Умыслил совратить к безбожью.

Напрасно! Бредит Чарльз Дарвин;

И где ж причина всех причин,

Коль не Всевышний создал атом?

Апофеоза «протоплазм»

Внушает матери сарказм:

Назвать орангутанга братом —

Вот вздор! Мрачней осенних туч,

Он запирается на ключ.

Заветный ключ! Он с бранью тычет

Его в замок, когда седой

Стучится батюшка и причет —

Дом окропить святой водой.

Вы — Бюхнер, Молешотт и Штраус,

Товарищи недельных пауз

Пифагорейской тишины,

Одни затворнику верны, —

Пока безмолвия твердыня,

Веселостью осаждена,

Улыбкам женским не сдана.

Так благость Божья и гордыня

Боролись в ищущем уме:

Отец мой был не sieur Homais, —

Но века сын! Шестидесятых

Годов земли российской тип,

«Интеллигент», сиречь проклятых

Вопросов жертва — иль Эдип;

Быть может, искренней, народней

Других и про себя свободней:

Он всенощной от юных лет

Любил вечерний, тихий свет…

Но ненавидел суеверье

И всяческий клерикализм;

Здоровый чтил он эмпиризм:

Питай лишь мать к нему доверье,

Закон огня открылся б мне,