Елена Блаватская. Интервью из Шамбалы - Анна Бурдина

Своей сестре она писала по этому поводу: «Ты спрашиваешь, может ли он вселяться в других людей, так же как в меня. Точно я не знаю, но кое-что мне известно совершенно определенно: что человеческая душа (его настоящая живая душа) совершенно свободна от остального организма; что эта душа не приклеена к физическим внутренностям; и что эта душа, которая находится во всем живом, начиная с инфузории и кончая слоном, отличается от своего физического двойника только тем, что, обладая бессмертием, она способна к самостоятельным и независимым действиям. Если его душа непосвященного профана, она проявляет себя во время его сна; душа посвященного адепта проявляется в любой нужный ему момент, подчиняясь его воле. Постарайся усвоить это и тогда многое станет тебе ясно».

Любопытно, что каждое изменение в рукописи Е.П.Б., которое отметил Олкотт, происходило либо после того, как она на какой-то момент выходила из комнаты, либо когда она входила в транс или абстрактное состояние, и ее взгляд был безжизненно направлен в пространство. «Также имели место отчетливые изменения в ее индивидуальности, скорее, в ее личных особенностях, в походке, в голосе, в манерах и более того – в ее нраве… Она выходила из комнаты одним человеком, а возвращалась другим. Но менялось не физическое тело, а особенности ее движений, речи и манер, ментальная ясность, взгляд на вещи, английская орфография, а главное – очень менялось ее настроение…»

Олкотт заметил, что когда Елена была в раздражительном состоянии, редко кто занимал ее тело, за исключением Учителя – духовного наставника и опекуна, чья железная воля была сильнее ее. Кроткие философы-исполнители, по его мнению, в такое время предпочитали держаться в стороне.

«Случалось, что "замещение" происходило в тот момент, когда кто-то из присутствующих что-то говорил, – писал он. – Неожиданно Елена замолкала и, извинившись, выходила из комнаты, но вскоре возвращалась, осматривалась, как человек, впервые попавший в незнакомую комнату, скручивала себе свежую сигарету и говорила что-то, не имеющее ни малейшего отношения к предыдущему разговору. Кто-то из присутствующих, желая вернуть ее к обсуждаемому ранее предмету, любезно просил пояснить. Она смущалась, потеряв нить разговора, или начинала говорить совершенно о другом, а если ей делали замечание, то раздражалась, применяя при этом самые крепкие выражения».

Позже Олкотту объяснили, что «требуется некоторое время после вхождения в живое тело для соединения чьего-то сознания с мозговой памятью предыдущего владельца. Если кто-то пытается продолжить беседу до того, как произойдет это соединение, то возможны ошибки, подобные вышеуказанным. Кто-то выходящий говорил: "Я должен оставить эту мысль в уме, чтобы мой последователь смог найти ее там", или кто-то входящий, дружески поприветствовав меня, спрашивал, каков был предмет обсуждения перед изменением».

Не правда ли, подобная передача информации напоминает действие современного компьютера, который находит информацию на разных страницах сайтах, совмещает ее, адаптирует к оригинальному тексту и запоминает нужные страницы с мыслями, которые следует не забыть.

Наблюдая разные образы, которые воплощались в Елене при работе над «Изидой», Олкотт даже научился их различать и придумал им имена. Этими именами они с Еленой пользовались, когда их помощники отсутствовали.

«Они часто приветствовали меня низким поклоном или дружеским прощальным кивком, выходя из комнаты перед очередным изменением, – вспоминал Олкотт. – Один из них носил большую бороду, длинные усы, закрученные на раджпутский манер, переходящие в бакенбарды. У него была привычка теребить усы в минуты глубокой задумчивости. Он это делал механически и бессознательно. Временами личность Елены исчезала, и она становилась "кем-то другим". Я наблюдал, как она с отрешенным видом разглаживала и закручивала несуществующие у нее усы, пока мой пристальный взгляд не выводил ее из этого состояния. Тогда она быстро убирала руку от лица и продолжала свою писательскую работу. <…>

Следующим был некто, кто не любил английский язык настолько, что не желал разговаривать ни на каком другом языке, кроме французского. У него был прекрасный артистический талант и страстное увлечение всякими механическими изобретениями. Время от времени приходил другой. Он сидел, небрежно чертил что-то карандашом, сочинял дюжины сланцев, содержащих и возвышенные идеи, и юмористические строки. Итак, каждый из них имел свои отличительные особенности так же, как все наши обычные знакомые и друзья. Иногда они беседовали со мной друг о друге, как говорят друзья о своих знакомых, поэтому я узнал о некоторых их личных историях».

Как-то раз вечером, перед тем как пойти спать, сидя у камина за прощальной ночной сигаретой, Олкотт сказал Елене:

– Сегодня, пока вы выходили, я поговорил с вашим заместителем, венгерским адептом, которого вы на меня оставили.

– И что он такого интересного сказал, чего я не знаю? – поинтересовалась Елена.

– Он убавил газ в светильнике, стоящем на столе. Спрашиваю, зачем? Отвечает, что свет это физическая сила. Попадая в глаза незанятого тела, он встречает препятствие, отражаясь, наносит удар и травмирует астральную душу временного владельца. Этим ударом он может быть вытолкнут. При этом возможен даже паралич незанятого тела. При вхождении в тело должны быть соблюдены исключительные предосторожности. Полное слияние не происходит, пока не будут соответствовать их кровообращение, дыхание и тому подобное. Тем не менее даже на больших расстояниях существует эта тесная связь.

– Надо же, какой чувствительный оказался, хоть паранджу надевай, – не удержалась от комментария Елена.

– Тогда я зажег люстру, но ваш заместитель сразу же взял газету и закрыл ею свою голову от света. Удивившись, я попросил объяснения. Мне ответили, что «сильный верхний свет, освещающий макушку, более опасен, чем направленный прямо в глаза».

– Удивительно, а я как раз люблю работать под этой люстрой. Мне кажется, она своим светом делает мои мысли более светлыми, тягучими, а картины, проплывающие перед глазами, – более яркими и прозрачными.

– Какие картины? – не понял Олкотт.

– Я же вам уже говорила, когда я пишу «Изиду», то скорее не пишу, а переписываю или срисовываю. Иногда мне кажется, что древняя Богиня Красоты сама ведет меня через все страны и их прошлое, и я это описываю. Я сижу с открытыми глазами и, по-видимому, все вижу и слышу, что реально происходит вокруг меня, и в то же время вижу и слышу то, что пишу. У меня перехватывает дыхание, я боюсь шевельнуться, опасаясь, что чары исчезнут. Как в волшебной панораме медленно проходят предо мной столетие за столетием, образ за образом. Я пропускаю все это через себя, соединяя эпохи и даты, и знаю наверняка, что ошибки быть не может. Нации и народы, страны и города, давно ушедшие во тьму доисторического прошлого, возникают, затем исчезают, уступая место другим, после чего мне говорят соответствующие даты. Седая старина сменяется историческими периодами, мифы объясняются мне с событиями и людьми, существовавшими в действительности. Каждое выдающееся событие, каждая новая страница этой многоликой книги жизни предстает передо мной с фотографической точностью. Мои собственные расчеты являются мне позднее, как отдельные цветные картины различной формы в игре, которая называется casse-tete («головоломка»). Я собираю их вместе и стараюсь правильно расположить их одну за другой, но, конечно, это не я делаю, а мое ego, мое высшее «Я». И все это происходит при содействии гуру и Учителя, помогающего мне во всем. Если я вдруг забуду что-то, то тут же мысленно обращаюсь к нему или к кому-то другому подобному, и все, что я забыла, предстает у меня перед глазами – иногда целые таблицы с цифрами и длинные перечни событий проходят предо мной. Они помнят все. Они знают все. Без Них, где бы я могла получить знания?