Р.А.Б. - Сергей Минаев

– Какие у тебя голубые глаза! – говорит он. И я начинаю кричать. Долго, пронзительно, на одной ноте. Я кричу диким, не своим голосом, а он находит мою руку, начинает трясти, и говорит: – Давай, давай, давай…

– Вставай! Вставай, Сань, ты чего? – Я открываю глаза и вижу лопоухого. – Ну ты и орешь! У тебя всегда так с бодуна?

– А? Чего? Где я?

– В психушке! – смеется татарин.

За окном утро. Солнечный свет блестит на полупустой бутылке с водкой. Я жмурюсь спросонья и пытаюсь стряхнуть с себя остатки страшного сна.

– Мы в город возвращаемся, – говорит Вася, – на смену. С нами пойдешь? Или дальше?

– Куда дальше? – не понимаю я.

– Куда ты шел, – утвердительно говорит татарин. – Водки тебе оставить на дорогу?

Я киваю.

– Ну, бывай! – «барсовцы» по очереди жмут мне руку и идут к выходу.

– Эй! – окликаю я. – А где станция? Та, которую опять открыли!

– Километров десять лесом, – пожимает плечами татарин. – В ту сторону.

27

Я иду по асфальтовой дороге вперед. Далеко ли до станции, я не знаю. Я даже не уверен, та ли это дорога, но другой мне вроде не попалось, а значит, я на верном пути. Солнце светит мне в спину, и моя длинная тень, проецируясь на пыльную дорогу, тянется от носков стоптанных ботинок вперед и чуть влево. Глядя на тень, я думаю о том, что изрядно исхудал за эти месяцы, хотя на самом деле меня это мало занимает. Я поднимаю левую руку вверх, тень делает то же самое. Потом поднимаю правую. Тень отвечает. Так я развлекаю себя некоторую часть пути. Станция все не показывается. Через какое-то время тень становится короче. А потом – наоборот, все длиннее и длиннее. Я оглядываюсь и вижу заходящее солнце. Судя по тому, сколько я прошел, до поздних сумерек я буду на месте. У меня в сумке есть бутылка воды, мятая пачка сигарет, немного водки и денег. А значит жизнь, как это ни странно, продолжается… для всех.

Я иду уже второй или третий день. Точно и сам не знаю. Время летит так быстро, что не хочется оглядываться. Станция где-то рядом, точно. Иначе откуда бы тут взяться гудкам поездов? Голова раскалывается. Наверное, от голода, хотя есть я не хочу. Только немного пью, когда устраиваю привал. Голова проходит лишь во сне, но это не спасает. Потому что во сне еще хуже. Туда постоянно приходит Нестеров и рассказывает об осколке, что застрял в шее. Он потешается над тем, что я даже убить его толком не сумел. В качестве доказательства моей трусости он иногда вспоминает того бомжонка с огромными глазами. И бомжонок кивает, как бы принимая его, Нестерова, правоту.

Днем, конечно, лучше. Не так тоскливо и страшно, потому что светит солнце и иногда приезжает Загорецкий на мотороллере или мопеде, я в них не разбираюсь. Мы говорим о пути на станцию, и о поездах, которые снова начали ходить до Урахчи. И еще о Системе, и винтиках, и баррикадах, которые где-то снова начали строить и которые никто даже не пытается атаковать. А вчера пошел дождь, и мы сидели под низкой кривой сосной, допивали водку и говорили о любви. И я сказал, что любовь – это счастье, а он ответил, что любовь – это болезнь. Как триппер, грипп или еще того хуже. Состояние, несвойственное человеку. Но некоторые больны всю жизнь. Интересно, правда? Самые здоровые среди нас – не вполне в себе. Поэтому-то мы и шарахаемся от влюбленных как от прокаженных. Боимся заразиться. Сказал, и снова умчался прочь.

Спустя еще сутки голова проходит. Так же внезапно, как начала болеть. Воздух вокруг становится прозрачным, и, мне кажется, я ощущаю его кончиками пальцев. Потом дорога упирается в поваленные деревья, через которые я продираюсь бесконечно долго, пока не выхожу на поляну и поросший ряской пруд.

Я начинаю ощущать чье-то присутствие. Запах, который совершенно не принадлежит этим местам. Я иду дальше, вдоль кромки воды и вижу вдалеке девушку, спиной ко мне. Девушка в сарафане. Она смотрит вдаль или увлечена разглядыванием цветов. Возможно, даже держит что-то в руках. Книгу?

Я не могу ошибаться. Я понимаю, что это Аня. Мне не нужно видеть ее лица, не нужно видеть ее силуэт, который я ни с кем не перепутаю. Мне достаточно запаха.

Через несколько секунд я подойду ближе, и она обернется. Я опускаюсь на траву и сажусь, обхватив руками колени. Сейчас она обернется, и я скажу ей. Я скажу, что, кажется, я слышу, как гудят поезда, несущиеся прочь отсюда. Они везут пассажиров с такими же, как у меня, рюкзаками. В таких же стоптанных ботинках. Гудят поезда, обещая, что мы будем жить. Мы придумаем имена нашим детям. Мы будем слушать ветер и ловить губами капли дождя. Мы найдем место, где не будет рекламных щитов. Мы найдем место, которое ни один оператор не сделает «зоной устойчивого приема». Куда не доберутся страховые агенты. Где не будет стен с почтовыми ящиками, в которых лежат рекламные буклеты. Мы увидим реку и бродячих собак. И солнце, пробивающее кроны деревьев. Солнце, которое согревает большие камни, тысячи лет назад принесенные ледником. Мы будем подолгу лежать на этих валунах, глядя на небо сквозь листву. И в ее глазах цвета Балтийского моря опять появится блеск. А потом мы будем гулять по тропинкам, усыпанным хвоей, переступая через узловатые корни. И в воздухе будет пахнуть лавандой, и геранью, и сухой травой, и еще чем-то неопределенно-теплым. Мы увидим, как стареют деревья. Мы будем жить. Прямо сейчас, как только она обернется и скажет, улыбаясь:

– Какие у тебя голубые глаза!

А я отвечу:

– ЭТО НАВСЕГДА.