Духов день - Феликс Максимов

  Самый дорогой веер - маска, разворот шафранного шелка, с прорезями для глаз.

  В углу глаза - там, где у живых очей слезные мешочки - дрожала хрустальная продленная капелька.

  Затенив лицо веером, скользит по елочкам половиц красавица былых талых лет.

  Язычок прикушен, мочки ушей напросвет розовы, в глубоком лифе мерцает гранатовый аграф, дробит сияние свечей, бросает летучие отсветы на обнаженные сосцы.

  На глубокую ложбинку меж грудей намекают вологодские кружевца. Дышат, вьюжат, голову кружат.

  Долгий глоток молока. Бусины - прусский янтарь, диконький, теплый, морского отлива медвяная смолка. Новогоднее полено в камине. Сибирская кошечка на половичке замывает лапкой гостей. Клавикордов тленный отзвук в гобеленных комнатах.

  Рыхлый снег валит за окнами. Между рамами - вата, стеклярусы, ленивые зимние яблоки.

  Час вечерний и случайный, косматая пятистенная Москва.

  Пепельные локоны красавицы развились на сквозняке, на левом виске молчит тафтяная мушка - "убийца", беличья муфточка на поясе, восемь крахмальных юбок на ивовом корзинном каркасе, белые чулки отменно натянуты - ни морщинки, обливные голени и французские певучие каблучки туфелек - обе на одну ногу, иных не шьют.

  Атласные розы на пряжках.

  Истлели. Осыпались.

  На белом голом плече - грузинской чеканки кувшин. Павлиньи перья и лисий остролист в узком горлышке.

  То ли дремлет наяву красавица, ли флиртует с декабрем вполоборота.

  Дочка в дальних комнатах криком кричит. Первые зубки режутся.

  Нянька ижорка, качает незаконную доченьку в нетопленной комнате, припевает "А-ааа! А-ааа! Дам оладья, дам платка..."

  Молодая кокетка грянулась с небес оземь, очнулась в кресле и сморщилась от старости, как чернослив.

  Пасмурно за стеклами.

  Утреннюю почту и кушанье еще не приносили.

  Дочка моя молочная плачет в темной каморе?

  Как надоела...

  Щеголиха прошлых лет щелкнула пальчиками, поморщилась.

  Нет у меня дочери.

  Ни разу не рожала.

  Тридцать лет Любовь Андреевна травила из утробы плоды, парила ножки в горчичном кипятке до кровотечения, запаренную пижму пила. В последний миг соития выталкивала из жерла твердый корень, собирала в горстку исторгнутый мужской перламутр, хоть в рот, хоть в складку на животике, по методе венецейских куртизанок, хоть между бедер или сзади, лишь бы не в детородное место.

  Если не помогали предосторожности и на пару месяцев задерживались крови, в ход шли тонкие серебряные крючья и особый уксус, настоянный на лунных травах.

  Сколько ночей Любовь Андреевна молотила кулаками в штофную стену, рушила шелковые ширмы, расписанные сосновыми ветками, снегопадами японскими и кипарисами, гнусаво кричала крепостной рабе, давя в горле тошноту:

  - Унеси! Тотчас!

  Слуги тащили на поганый двор выкидыши в горшке.

  Нет у меня дочки. Послышалось.

  Котенок пищит. Велю утопить.

  Двери скрипят. Велю смазать.

  Часы бьют. Велю продать

  В туалетной комнате - парики на болванках, числом больше десятка, для всякого случая.

  "Цыганка": в прядях кизил и атласные ленты, дикий янтарь, медные монеты и коралловые веточки. "Прекрасная огородница": тюлевые мотыльки, церковные барвинки да тысячелистник.

  А главный фасон - "царская охота" - павлиньи перья, кроличий пух, креповые розетки, куриные и абрикосовые косточки, а меж ними - золотые цепки с глухими колокольцами.

  Старуха примеряла парики перед зеркалом. Мелко трясла головой.

  Волосок бровный из линии выбился.

  Серебряные щипчики сомкнулись, щелкнули, дернули.

  Зашипел волосок на свечке.

  Ай, больно...

  Щипцы-плойка калились на таганке докрасна.

  Стальные раскаленные жвала намотали локон, потянуло паленым волосом.

  Лето в Москве - пыльное, клеверное, что ни час, то полдень

  Скачут по дворам в мыле и пыли курьеры в поярковых треуголках.

  С порога лакей окликнул:

  - Для мадамы есть почта?

  - Ждите. Пишут! - крикнул курьер и растаял за углом.

  Пять лет - один ответ.

  Пишут.

  Кондитер в белом колпаке проплыл утицей по шахматным полам, принес на пальчиках фарфоровое блюдечко - а на нем - колобки из бухарской пастилы с алой вишенкой напоказ - "венерины сосочки", самое дамское лакомство для рассветного часа.

  Старуха взяла одну конфетку - сдула сахарную пудру, внятно куснула сбоку. И со свистом всосала воздух.

  На зубок попал десерт.

  Ай, больно!

  Любовь Андреевна ударила повара.

  В уме ли ты, раб?

  Нешто не знаешь - я седьмой десяток разменяла. Клыки выпали. Десна кровоточат.

  Замычал холоп на улыбочке.

  Камеристка поднесла гневной барыне высокий стакан воды и плошку - сплюнуть мутное полоскание с пресной волокнистой кровкой.

  Тем и утешилась старуха на сей день.

  Простила кондитера, простила старость свою, простила ординарный вторник, простила скуку и пыль московскую.

  Вздохнула. Дала повару в кулак рубль. Улыбнулась.

  Все врут. Ничуть не стара. И глаза при морском блеске, и между ног зудит прорезь, как тридцать лет назад - кайенским перчиком, обморочной пряностью, зря что ли полвека подмывала тайности кипяченой студенецкой водой. Зря что ли выписывала капли и притирания из Европы и Нового Света - по целковому на золотник: отвар желудевый, мирра, кипарисовые орехи, те наоборотные снадобья, что внутренность стягивают и вяжут, делают из женщины - свежую девушку.

  Потом шарлатаны армяшки вопят в торговых рядах на старых Миуссах

  "Из шустрой белки делаем целку! Тай-тай, налетай! Полцены за целку, полцены за белку. Давай, давай, давай-вай-вай!".

  Лунки ноготков белым белы, а пластинки розовы, какой кавалер те ноготки видал- так на коленках, бывало, ползал, умолял - душенька, ласточка, любушка, дай облизать!

  Дай глубоко облизать без укоризны, без памяти лезвийно заточенную пилочкой рабочую грань ногтя на среднем пальце.

  Сорок лет тому назад.

  Теперь фаланги Любови - сухие коленца бамбука, какой из Китайской стороны кораблики по желтому морю возят.

  В оны дни все на свете сладости перепробовали пальчики Любови Андреевны: щупали под корсажем подметные письма, предавались женской щекотке с вельможной наложницей, впивались в мокрые волосы и тянули пригоршней за пудреные гвардейские вихры на затылке, цепко держали подстриженное писчее перо - как любила она по молодости сочинять при оплывших свечах чувствительные письма выбывшим на погост адресатам.

  Такая женщина и на смертном одре не забудет искусство десятью манерами красиво подбирать подол платья в дождливый день.

  Старуха ворожила, наряжалась перед трельяжем - актриса, искусница, кружевница, читательница романов, причудница, петербургская картежница, седовласая волчиха.

  Не на праздник так собираются, не на смотрины. Нет, так суровые егеря проверяют патронташи, осматривают оружие, скрипучие аглицкие седла, подпружные пряжки, собачьи своры и вабила - все ли готово к царской охоте?

  Не подведет ли стремя, смазаны ли плети из воловьих жил, пыжи хороши ли, здоровы ли псы-легаши?

  Любови Андреевне подносили на бархате болгарские серьги, ожерелки "ошейники" из слепой воды самоцветов, бархотки с мертвыми медальонами, но мановением руки отсылала барыня ювелирный вздор - сегодня не желаю.

  Моя шея и без прикрас бела.

  Вы послушайте, комнатные девушки: меня выбелило время. Вам и не снилась лебяжья, костного фарфора белизна моя. Молитесь, чтобы спас Господь от моей чистоты Вас, молодых да ранних, неписанных красавиц.

  Наконец старуха подставила сухое горло под кисточку живописца - приказала вывести узор иранской хной прямо на коже - еле видимый, муаровый, тонкий тлен, будто трещинки на старинной фламандской доске, прошлогоднего листа жилкование.

  Девки обмахивали свежий узор фартуками - чтобы быстрее засох и не смазался.

  Хозяйка отражалась в равнодушном стекле на серебре, куталась в голубой утренний плащик "пудермантель".

  Ворох платьев остывал от пестроты на вольтеровском кресле, две заспанные служанки волокли накрахмаленные фижмы - пристегивали на талии, оправляли оборки, благоговели.

  Старуха вставила ступни в маскарадные туфельки. "Шпоры" и натоптыши скрадывал до лоска тесный чулочек с вытканными фиалками - продушенный резедой и мускусом до последней нитки.

  Сначала левая ножка, потом правая - в приметы не верила, истинная вольтерьянка.

  Идет ли сегодня в гости, или сама гостя ждет?

  Кивнула тройному зеркалу, к правому глазу поднесла оптическое стекло в оправе - увеличенный глаз, будто устрица, отворился, мокро в ресницах поморгал, источил из угла соленую влагу.

  Хороша ли?

  Хороша.

  Хлопнула в ладоши, подошел увалень-уралец, скривил сытую морду, ухнул для проформы, и старуху на руки подхватил легко, как конопляную куклу.