Духов день - Феликс Максимов

  - Я не умею, - смутился Кавалер, - Одно с другим не вяжется.

  - Соври.

  - Совру. Знаешь, я возьму тебя в жены, когда закончу дела. Зашлю сватов. А родители запретят, в угон пойдем, после грянемся в ноги, твой отец меня плетью отходит по хребту, а потом, делать нечего, простит и благословит. Мы с тобой поедем в Ростов. Нет, ну его Ростов, людно там и пыльно. Мы в Серафим-город поедем, где Дон с Хопром сливаются. Дом построю на плотине, чтоб вода шумела.

  В палисаде подсолнухи высадим. Стены известью побелю, а ты молоком от козы однорогой напоишь меня после работы.

  Стану на майдане торговать лошадками. Ночью угоню, днем цыганам продам, что могу - пропью, а наутро куплю тебе гранатовое яблоко, чтоб ты с утра меня добром встретила. Ты гранаты когда-нибудь ела?

  - Нет.

  - У граната корона вместо черенка. Сожму в кулаке - терпкий сок потечет из трещины. А нутро у граната горькое. Внутри семечек, что бисера в коробочке. Какая баба его съест, станет плодовита - мужик только взглянет, за руку подержит, а она уже тяжела.

  Ты мне детей родишь. Срок придет, будешь петь бузинные песни, которые от родовой муки помогают, я тебе бабку приведу самолучшую.

  Сначала один сын будет, потом второй, а годы минут - так и дочка, последыш. Назовем дочку Сашкой. В отца - курчава да черна, в мать - махонька и беленька. А наутро я уеду и напьюсь бузой на пристани, а ты вынесешь дитя на крыльцо, где вечно вода шумит и солнце светит.

  Дивитесь люди - белая Рузька черную ворону родила мужикам на погибель. В кумовья дивью бабу позовем, в кумы водяника. Будем днем плясать и куличи печь, будем ночью по берегам бродить, костры из хвороста зажигать над рекой. Однажды тебе надоест сидеть дома, и тогда я приведу лунного вола, большого-пребольшого, выше леса. Это вол по имени Букварь, он дышит, где хочет.

  Тулово у вола серое, нос белый, рога витые золоченые - чтобы на вола забраться, надо высокую лестницу сколотить и к его боку приставить. А в боку у Букваря - окно, на окне - фиалка и занавесь кружевная. А ночью в окне мигает свеча. Никого в окне никогда нет.

  Заберемся всей семьей на вола и поедем кочевать по ковылям. Сядем меж рогов, земля, леса-поля - горы далеко внизу поплывут.

  Завечереет, а нам и говорить не надо, сыновья дремлют, я соломинку жую, за волом слежу, ты дочку титькой кормишь, зарницы считаешь.

  Ночевать будем у реки. Вол пойдет на пастьбу, еловые верхушки жевать, хвостом бока хлестать. Букварю глубокая река по колено, он с неба зодиак слизывает, как соль.

  Сыновья на рыбу шелковые сети поставят и вытянут судачка и щуку, а повезет - так поймают Вифлеемскую Звезду. Это не звезда вовсе, а рыба шестоперая, вроде ерша, только под водой радуется и светится, как фонарик, и крылья у нее, а не плавники, будто у бабочки - павлиний глаз. Днем она в глубине под камушком лежит, а ночью летает по небу и светится изнутри, дорогу указывает, если заблудится кто. Жарить ее нельзя. Потому что разрубленное живорыбье на сковороде пляшет и корчится, а Вифлеемская рыба веселые песни поет. - Кавалер прервал дремотное балагурье и спросил:

  - Что это? Дождь?

  С ясного неба пронизали резную листву первые капли.

  Долговязыми призраками взволновались стволы березняка.

  Ливень хлынул.

  Стеклодувное небо светло и высоко округлилось, голуби в нем били крыльями меж иглистых капель, лесные вяхири, много их, много, голова кружится, если засмотришься в белокрылую высоту.

  Вскочил Первенец на все четыре - заржал спросонок, поддал задом, закозлил, отмерил ливневые холсты машистой иноходью.

  Кавалер сорвал пятнами промокший кафтан, чтобы укрыть хохочущую Рузьку, но девчонка отпрянула, побежала по маковому кругу вслед за конем и ливнем.

  - Промокнешь! Простудишься, Маруся! - Кавалер сам мокрый, как мельничное колесо, гнался за белой бегуньей - и не поперхнулся именем, не опомнился.

  - Промокну! Простужусь! - дразнила девчонка.

  Застыла посреди маковой полянки, руки-чашечки вскинула над головой, ловила капли.

  От подмышек до узких бедер хотелось обвести ее ладонями, как покатую бутыль, и гладить дотла.

  Ливень отступал на восток.

  Неслись в ясности лоскуты облаков. Рассвет вырос сразу, новосельный терем - малиновый, голубиный, с маковками туманными, гранеными флюгерами, с багульником и горечавкой на плечах.

  Длинный маковый лепесток прилип к щеке Рузи.

  Она улыбнулась вполоборота, паутинные пряди затеняли лицо.

  Кавалер будничным голосом поведал ей новое чудо:

  - Я читал в бабкиной книге о почтовом ростопчанине. Будто ходит он по базарам, весь товар перещупает, перенюхает, но ничего не купит. Талану в торговле после него не жди, что не высохнет, то проволгнет, что не проволгнет, то мышки поточат. Почтовый ростопчанин подбрасывает на пороги людям грустные письма. А в письмах написано справа налево " Сие есть Голландская Цепь Счастья. Кто перепишет это письмо сто раз и по ста дворам разнесет, тому будет счастье, и ночью к нему не придет почтовый ростопчанин чтобы стучать в окно".

  Один испугается, и сядет строчить, а другой посмеется и выбросит письмо. Тогда ночью почтовый ростопчанин расплющит рожу на стекле и постучит камушком на колечке в фортку. Дверь откроешь - никого. Улица черна, собаки ходят, фонарь горит. Вернешься в дом, а он опять в окне маячит и стучит. Повадится каждую ночь - вроде и вреда от него нет, а день за днем - грустит человек, в животе резь, в глазу муть, все есть, а ничего не хочется, все обрыдло. Это почтовый ростопчанин счастье из человека вытянул. По капельке, по ниточке. Ему же счастье нужно раздавать тем, кто письма переписал, а откуда еще его взять, как не из Москвы высосать. Не из Голландии же на санках везти в кульках.

  - А к тебе ростопчанин не ходил?

  - Нет. К нам на крыльцо подбросили Голландскую Цепь, бабка сжечь велела, а я спрятал и переписал. И по ста дворам разнес. Не сразу, как минутку улучал, полгода ходил. Малый был. Простительно.

  - А счастье было?

  - Да вот оно.

  - Где? - Рузя завертела головой, как совушка.

  Кавалер подошел ближе, на корточки присел, чтобы сравняться в росте.

  - Не там ищешь.

  Рузя понятливо кивнула.

  - Ты побудешь еще со мной?

  - Разве полчаса еще. Мне позарез надо в Москву. Ополоснуться надо, а то дождь плохой банщик и волосы расчесать, перед важными людьми негоже михрюткой представать.

  Не смотри.

  - Я буду считать, сколько понадобится...

  Кавалер быстро разделся, только штаны короткие оставил - стыдно перед чистой девкой срамом сверкать, хоть и не смотрит. Поцеловал крест, вошел в пруд, раздвинул тесную тину. Лягушечкой и ржавью отдавала вода-стоячка.

  Нырнул, не думая, дух занялся, уши заложило, услышал, как сердце под водой ухнуло и сбилось.

  Рузя одна стояла возле тихого коня, закрыв глаза локотком.

  - Двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать ... пять. Пора не пора, иду со двора!

  - Покажи ожерелье, царевна - попросил чужой человек, даже и не заметила Рузя, как он подкрался.

  Рузя вскинулась, показала высокое горло, перечеркнутое сушеными рябиновыми бусами.

  Не рябинки горят сушеные, это ягоды-угличи кровоточивые.

  Подбили ноги, грянулась оземь затылком Рузя, кричать хотела, но забило рот потное мужское мясо с ворсом, навалился зверь на грудь, смрадно, тесно, пусти!

  Раскинули колена до хруста, как книгу. Растолкали сокровенное место.

  Пусти! Пусти! Пусти!

  Враг по земле идет железными ногами. Когти из сапог. Глаза желтые. Языком показал, а язык в язвах, как у козла.

  Маки горят.

  Мама!

  Кавалер из воды выбежал на возню. Ничего не видать. Кричала что ли?

  Тихо.

  Лошадь скачет. Большая. Белая. Ныряет в паморок по кругу.

  Бьются в маках тела. Господи! Быстрей! Кавалер поскользнулся на глине. Прикусил язык. Кровь во рту. Кисло.

  - Рузя!

  Метко ударили в висок свинчаткой сзади. Кавалер не упал вперед - повис на волосах, успели сцапать за концы.

  Поволокли по глине.

  Шестерка харкнул, половчей перехватил ношу.

  Трепыхнулся битый.

  Живой что ли?

  Шестерка размял пальцы в отверстиях пятидырной свинчатки.

  Снова чикнул Кавалера в череп, чтоб не дрыгался.

  Расселась кожа под волосами, хлынула голодной блевотой изо рта юноши липкая одурь, судороги забили бедра.

  Спляшем что ли?

  Шестерка ловко намотал мокрую гриву на кулак до корня, о корявый стволик грушки-дички приложил лбом уже обмякшего Кавалера. Бил сапогами, как на молотьбе, приговаривал срамно на каждый новый удар:

  - Вам. Татарам. Все. Равно. Что. Ебать. Подтаскивать. Что Ебаных. Оттаскивать.

  Обмер Кавалер, рот разинул. Полуголый. Белый. Крест на спину съехал. Желчь в глотке вскипела, изошла горчичной пеной. Ребра дрогнули и опали дугами в муке.

  Затих

  Всё путём.

  Шестерка швырнул тело в растоптанный суглинок, поддел сапогом под живот. Свинтил со своей пятерни свинчатку, надвинул на мяклую руку Кавалера - кожу сорвал с пальцев. Плотно село. Крепко обручились. Спи. Шестерка парня по щеке похлопал и оставил. Тамарка в маках делал дело. Ловко. Девка не вякнула. Только мокрый подол надвое треснул. Пятки в небо. Шестерка от зависти крякнул под руку: