Чудо в перьях - Юрий Черняков

Я смотрел на догорающие обрывки бумаги, разглядел в последний момент торопливым почерком написанную строчку… Да пропади оно все!

Ничего и никуда не хотелось. Все уже было. Мы только все время повторяемся!

— Ну что стоите? — сказал я. — Извините, конечно. Хотите, встану на колени?

— Нет, Паша, нет! — мотнул он головой и встал на колени сам. В глазах стояли, как это случается теперь постоянно, слезы. — Ты мой, Паша, только мой. Забудь о нем! Забудь все, что у вас с ним было!

— А что — было? — сказал я, тяжело поднимаясь. — Ничего не было. Уже забыл… Вы есть будете или нет?

Он пропустил меня на лестнице вперед, будто опасаясь оставить одного возле догорающего в камине письма.

Я ничего не ел. Не хотелось. Он жалобно смотрел на меня, уплетая со сковороды.

— Сыграли бы что-нибудь, а? — попросил он. — Рахманинова. Или Скрябина.

— Не хочу, — сказал я. — Так, может, поедете с нами вместе, Андрей Андреевич? На прерванные вами гастроли. Как вы тут будете один?

— Ну да, — кивнул он, жуя. — И тебе будет спокойнее. Я бы с удовольствием, а Край? Могу я его оставить? Одно мое присутствие способствует стабилизации и прогрессу. Народ меня любит. И хочет, чтобы я был с ним. А уеду? Сразу возродятся нездоровые традиции, опять придет к власти не поймешь кто…

Он был прав. Пока он здесь, над Краем светит солнце, осадки только по ночам, утром все подсыхает, в небе одну радугу сменяет другая…

— Никто не узнает, — сказал я. — Вывезу вас ночью, с приклеенной бородой и в парике. Всего-то на пару деньков. И начнем с того, чем закончили, вернее, на чем вы нас прервали.

Я уехал в филармонию, был до самого вечера, злился на всех, опять ничего не шло…

Вечером решил заехать к Наталье. Просто подкатил к их конторе, которую теперь даже никто не охранял за ненадобностью.

Мой приход всполошил там всех. По-моему, они приняли меня за парламентера, пришедшего с ультиматумом. А так они там сидели и ждали, кому бы сдаться и отдать ключи от кабинетов. Сбежались буквально все.

Еще бы! Давно не было такого внимания к властям, которым давно уже никто не подчинялся… Искательно смотрели в рот и тянулись пожать руку… Бедная Наталья оторвалась от своей машинки. Приоткрыла ротик.

— Собирайся! — сказал я. — Поедем продолжать гастроли. Приказ Андрея Андреевича. Поезд сегодня ночью. Выезжаем прежним составом.

— Наталья Владимировна составляет списки избирателей! — пискнул кто-то сзади. — Она никак не может.

— Радимов есть среди кандидатов? — спросил я.

— Нет, до него невозможно добраться! Он не отвечает на наши звонки… Хотя его выдвигают буквально все! Как и вас.

— Тогда закрывайте вашу лавочку, — пожал я плечами. — Зачем нам выборы, когда все равно править будет Радимов?

— Но вам не кажется… — спросила Людмила Константиновна, которую я едва узнал — исхудавшую и уже совершенно седую, — что это как раз противоречит принципам демократии, которые пытался у нас насадить Андрей Андреевич?

Она не утратила в отличие от прочих ни командирского тона, ни директорской выправки. В отличие от того же Бодрова, опасливо поглядывавшего с задних рядов.

— Зачем нам демократия, когда у нас уже есть Радимов? — повторил я. — Это когда нет властителя дум и настроений, приходится одного льва заменять сотней кроликов, хотя это бесполезно… Ну выберут вас, все равно будете смотреть в рот ему, как сейчас мне, чтобы угадать мнение по каждому вопросу. А он будет отмалчиваться, как сейчас. И это будет весомее вашей болтовни. Знаете, как сказал Цицерон о крике молчания?

Я обвел их взглядом. Откуда им знать. Гимназиев, как и я, в отличие от Радимова не заканчивали. Я-то сам услышал это от него, как и многое другое.

— Не знаете, — сказал я, после минутной паузы. — Вот сейчас ваше молчание кричит о вашем невежестве и неумении управлять. А беретесь… В общем, — обернулся я снова к Наталье, спешно складывающей бумаги, — два часа на сборы!

— Простите, Павел Сергеевич! — встала на моем пути Людмила Константиновна. — А в каком все-таки качестве она вам там нужна? И знает ли об этом Андрей Андреевич?

— Ему это знать не обязательно, как и вам, — сказал я. — Но так и быть. От меня жена ушла, если кто еще не знает. А Наташа мне нужна в качестве официальной любовницы. И немного как стенографистка. А в общем, собираюсь из нее выбить стервозный дух, которым ее тут заразили. И она знает, как я это проделаю… Видите, у нее даже руки затряслись, не знает, что куда положить.

На нее действительно было жалко смотреть… Растерялась девка от такой перспективы. Головка закружилась, ноженьки подкосились…

— Ну и жеребец же вы, Павел Сергеевич! — с чувством сказала бывшая директриса ипподрома.

— Есть немного, — согласился я. — Но в целом я выдающийся музыкант и оригинальный аранжировщик. Читайте зарубежную прессу.

13

На преображенного Радимова невозможно было смотреть без смеха. Когда он появился в вагоне с бородой и усами, все так и покатились. Он обиделся и сорвал с себя все, что с таким прилежанием и искусством приладили наши гримеры. В вагоне — ладно. Все свои. Даже Наталья, тем более Наталья, благодарная мне за то, что вырвал ее из этого зачумленного учреждения под названием крайсовет.

Мы сразу заперлись с ней в отдельном купе, выгнав оттуда Радимова и Бориса Моисеевича, который долго не мог понять, за что…

Переход из эмансипированного состояния в нормальное прошел на редкость удачно. И к обоюдному удовольствию. Только где-то под утро я вышел из купе попить водички и увидел спящих на откидных сиденьях возле окна хозяина и нашего концертмейстера.

Потом узнал, что они просидели в вагоне-ресторане до самого закрытия, пели — пили — обнимались, никак не желали уходить. Радимов при этом все порывался сорвать с себя с таким трудом снова прилаженную растительность, а испуганный Борис Моисеевич снова прилаживал…

— Народ должен меня знать! — орал Радимов. — Ты ничего не понимаешь! У меня харизма, как никогда! Оттого, что ни во что не вмешиваюсь! Паша почему стал великим дирижером, знаешь? Потому что не вмешивался. Сзади только подталкивал в основном направлении, но больше — ни-ни!

Так мне рассказывали потом наши хористы, покатываясь. И воспроизводили в лицах, один достовернее другого.

— Ах голова! — будто бы плакал Борис Моисеевич, снова прилаживая ему парик на прежнее место. — Какой великий, государственный ум! Как это верно и неоспоримо!

— А ты — вмешиваешься! — наставлял на него палец Радимов. — Он закрылся с девушкой в купе, а ты стал возмущаться! А я видел видеозапись, чем Паша с ней занимается. У меня кассета была! Но я ее сжег, как вещественную улику. Поэтому тебе не покажу…

Но это все узналось после, а пока я снова вошел в купе, поднял на руки Наталью, так что ее обессиленная голова вместе с распущенными волосами красиво свесилась с моих рук. И стал устраивать ее на верхнюю полку… И вот тут, как в тумане, возникло видение…

Я замер, перестал поправлять ее одеяло…

И вдруг услышал хрип, стон, кряхтение, будто кто-то в сумраке поднимал неимоверную тяжесть, потом заметил какую-то борьбу, чье-то огромное тело приподнялось над полкой и обрушилось на пол с предсмертным криком… Затем почувствовал свежее дуновение ветра из открытого окна и услышал грохот, отдающийся в пролетах моста…

Чья-то плотная фигура заслонила собой окно, стараясь сбросить туда бесчувственное тело. Когда это случилось, стоявший у окна обернулся ко мне, и я вскрикнул! Это был Пичугин… Я включил свет, но никого в купе не было! Я коснулся стекла закрытого окна. Все закрыто.

Наваждение исчезло. Вот так он поднимал и выбрасывал мертвое тело отца Никодима. Чтобы воспользоваться его именем, семьей, приходом, да и самой жизнью. Продал дьяволу душу, чтобы творить добро.

Я перекрестился… Чертовщина какая-то! Хозяин порвал то письмо из ревности? Пичугин звал меня последовать за ним? И тоже продать свою душу во имя… Но почему мне это привиделось именно здесь? Возможно, борьба происходила в купе этого вагона. Такое совпадение маловероятно, но все же… И на предметах остались какие-то неявные следы, отметки, отражения… — незримая информация, которую способно считать лишь мое подсознание, создав картину случившегося.

И никто другой этого не увидит?

Я вышел в коридор. Пальцы мои дрожали. Хозяин спал, откинув голову и приоткрыв рот. Борис Моисеевич, напротив, спал, уронив голову.

Разные характеры, разные слепки душ.

Пока я испытывал смертельный ужас от видения, Наталья крепко спала и улыбалась во сне.

Как все запуталось! Безусловно, Радимов не только перевоплощенный, но и посвященный. И ему открывается какая-то истина в хаосе борьбы зла и добра, как гармония для великого музыканта в хаосе звуков.