Ровесники Октября - Любовь Кабо

12. ВАРЬКИН СОРОКОВОЙ

Уходила и Варькина жизнь. Бессмысленно, нелепо. Валентин вцепился в нее судорожной хваткой тонущего. Он не отдавал, не отпускал. Забыл о достоинстве, не слушал увещеваний. Молил о пощаде. На день, на два Варьке удавалось расцепить его пальцы,- он настигал ее снова, унижался, изнемогал у ее порога. Он не притворялся, не лгал,- он и в самом деле кончался: ужасы Карельского перешейка истощили все его силы. Он носил перебитую, закованную в гипс руку, как солдат носит свои ордена н медали; ни на одну минуту Варька не смела забыть, что предала воевавшего человека. Иногда в Варьке вспыхивала досада, даже ненависть: чаще она жалела. Она раскаивалась и винилась: если называть вещи своими именами, она его и впрямь предала. Что она могла сделать! Разве раньше, в той. прошлой жизни, когда Валентин убаюканным ребенком засыпал на ее руке, - разве знала она раньше, что такое настоящее, женское?.. Она жить начала рядом с Глебом может это Валька понять? А Глеб в свою очередь ничего не желал и слушать. Не хотел ждать, пока она успокоит, утешит сопливое свое сокровище. Не считался с тем, что сам-то он выдержит, вон он какой, а Валька - погибнет. Ничего он знать не хотел. Он и слов-то других не подбирал: "слизняк", "ничтожество". "Лучшие ребята, говорил он, - полегли, а такие - пожалуйста! - вернулись...". Варьку оскорблял: может, она уже и спит с этим своим? От жалости - почему нет? Он спрашивал об этом прямолинейно, грубо. Варька сильная была, они оба это понимали отлично - и Валентин, и Глеб, - с нею позволено было все. Не судила она Глеба. Понимала: он и сам оскорблен. Тем оскорблен, что она, как ему кажется, смеет хоть на минуту колебаться, смеет сравнивать его - с кем?.. Само сравнение с Валентином приводило его в неистовство. Не колебалась она! И выбора не стояло перед нею: сделала она выбор! Только об одном просила: подожди, потерпи, нельзя же так сразу - она вынянчит Валентина, приучит к мысли, что ее больше нет с ним,- ведь и он человек. Примирит его с мыслью, что жить надо все же - без Варьки. Глеб убеждал ее в конце концов не ревностью, не оскорблениями, не этими вот всплесками ярости. Он обнимал ее - и сразу становилось ясно: не жить им друг без друга, остальное - вздор. "Пойми, - говорил ей Глеб в эти минуты близости, когда оба они обретали наконец дар речи. - Пойми: ты его развращаешь. Он не отцепится никогда, а будет сосать, как теленок матку..." Варька соглашалась, обещала поговорить решительно. Она чувствовала, как общая кровь переливается в ее и Глебовых жилах, как общее сердце стучит - непонятно чье, - и это значило больше, чем все на свете слова. Соглашалась - и вновь теряла мужество: не умела она наносить удары! Вот так и наступил в конце концов этот страшный день. Глеб искал ее в этот день по всему общежитию. Встречных расспрашивал, где она: уверял, что Свиридова нужна ему по неотложному комитетскому делу. Зачем врал? В институте и так все знали. Кто-то сказал, что Варька - в сушилке. Глеб медлил в дверях сушилки, смотрел на Варькины руки, мелькающие над веревками с бельем. Очень любил он смотреть, как плечистая, крупная его Варька легко и споро делает любое дело, за которое берется, - жена его, его хозяйка, умелая, ловкая устроительница домашнего очага. Выброшенный мальчонкой из жизни, как он нуждался в этом и как он это в Варьке любил, даже ей не признаваясь в глубинном, сиротски дребезжащем. Он, Глеб, насмешливый, сильный мужик, в ком-то нуждался? Пусть нуждаются в нем. Вот так он стоял в дверях сушилки н заранее радовался тому, как сейчас пусть только повернется! - охватит ее через прохладную, влажную простыню, и пусть она тогда, хохоча, отбивается от него - без выкупа не отпустит. И тут он увидел Валентина. Валентин сидел за простынями, охватив ногами табуретку, и держал на отлете свою дерьмовую руку. Как раз в эту минуту он растроганно улыбался - наверное, тем же легким и спорым Варькиным движениям - и был, как показалось Масленникову, абсолютно покоен и счастлив. Опять она с ним не поговорила, а ведь клялась... - Свиридова, - жестко сказал Глеб, отделяясь от притолоки и шагая в сушилку,- ты же только сегодня ночью... Варька отворотила простыню, сделала страшные глаза: все еще щадила!... - Ладно! - Ярость слепила Глеба, он почти ничего не видел. - Только никогда больше... Никогда! Кончено. Оставайся с этим своим... Вышел. По-прежнему ничего не видел вокруг себя - наверное, со света... Варька замерла, бессильно опустив руки. За что он ее так? Ни с того ни с сего! И тут поднял голос Валентин. Удар, нанесенный Глебом., попал в цель: "Сегодня - ночью". Словно Валька - все еще муж ее, словно все это может для него хоть что-нибудь значить!.. "Уходи, - сказала Варя, едва шевеля губами. - Какое твое дело, уходи. Видеть тебя не могу. противно. Валечка..." "Валечка" - это она потом прибавила. Когда увидела, как побелело его лицо. Вот так всегда: замахивалась - и опускала руку... Ушел Валентин. Что-то было в Варьке - на этот раз ушел. А на следующий день Варька получила записку: ищи меня там, где гуляли когда-то, где ты мне обещалась, - в Поляковском лесу... Варька света невзвидела. Сорвалась ни живая ни мертвая, подхватила Маришку, зачем-то забредшую в институт, - вдвоем до позднего вечера бегали по Поляковскому лесу, обмирали при виде каждого темного пня - искали холодеющий Валькин труп. Ничего не нашли. Так она и знала: подлец, ничтожество!... Не могла она больше. Кончено - все. Глеб и не смотрел в ее сторону, демонстративно обнимал льнущих к нему девчонок. Мучил, ах, как мучил!.. Жизнь уходила. Варька отлеживалась у Елены Григорьевны. После отъезда Женьки она зачастила к Семиным: обменяться новостями, зачерпнуть материнской ласки... Целый день лежала на Женькиной кровати, лицом к стене, время от времени глухо стонала. Елена Григорьевна подходила, клала руку на ее пылающий лоб: "Может, чаю, Варенька? Может, снотворного дать - уснешь?" Не спрашивала ни о чем. Вылежалась, встала, словно после тяжелой болезни. Бог с ней, с любовью,-если это есть мужская любовь. Все бы бросить, уехать. И хоть до госэкзаменов остались считанные, недели-все равно, уехать бы! К той же Женьке, в загадочный ее Брест. Обрубить концы. Не могла она ехать. Не имела права сорваться: совесть мучила. Помнила октябрьский перрон, гром оркестра, заглушающий крики и песни, летящий по опустевшей платформе сор... Ту же Майку Костенецкую помнила, как она билась рыбкой в Варюхиных сильных руках... Вот она, Майка, лица на ней нет! Обманули дальневосточников. Не вызвали обратно, в обратных пропусках отказывали наотрез. Все, о чем с тревогой писали уехавшие, неясные подозрения их, - все подтверждалось: спекуляция на святом - на энтузиазме. Это Варька думала - "спекуляция на энтузиазме", для нее все выстроилось одно за другим: патриотический подъем в сентябре, потом - сразу на волне его - товарищи из МК - "на все ли готовы?". Дурачки единогласно: "Готовы-на все". Вот и езжайте - с оркестром! - латать чиновничьи наши прорехи. "На дураках воду возят", - недаром Глеб тогда говорил. Везде - Глеб, во всем - усмешливая его правота... - Ненавижу, - говорила ей сейчас Майка. - Засели повсюду. Дай им, Варенька, скажи, чтоб знали... Варя Майку Костенецкую с собой для бодрости, что ли, брала... Для вдохновения. В кабинеты с собой не пускала: перепортит все. Оставляла в приемных. Ничего не получалось, в общем-то, из их хождений. Вот так и к Ане Михеевой забрели. Ничего уже и ни от кого не ждали. Высокий дом, последняя надежда. Михеева, последняя их надежда, выслушала Варькину речь внимательно. Всегда и всех выслушивала внимательно - человечная была. Удивилась: - Что особенного? Пусть сдают экзамены в Благовещенске. Ненужные разъезды, лишний расход... Варька возражала: остались квартиры, семьи. При чем тут "разъезды"? Они же - на собственный счет, им пропуска бы только... Михеева усмехнулась: - Называется институт "государственный". Союзного значения. Знали, на что шли... И еще прибавила - совсем лишнее: - Такой, значит, в организации вашей патриотизм... Не скажи Михеева этого, Варька, может, и промолчала бы. А тут сказала все, что думает: да, патриотизм! Поехали бы наши ребята куда угодно, поехали бы, но почему в свое время не сказано было всей правды? Спекуляция получается иначе. На самом дорогом спекуляция - на энтузиазме... Михеева вовсе прищурилась: - Нехорошо говоришь, Свиридова. Будем считать, оговорилась...

13. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Аня с эмоциями своими справлялась, конечно, получше, чем Свиридова. Всю жизнь справлялась, ничего. Она еще девчонкой была, пионервожатой Первой опытной, но и тогда твердо знала, что весь этот ребячий азарт: "Сделать - всех лучше", "Мешков собрать - всех больше",- все это хорошо,. конечно, но не очень нужно. Нужно другое: научить ребят, приятно это им или не очень приятно,- всегда, неукоснительно выполнять свой долг. Потому что время суровое: стройки, коллективизация, предельное напряжение сил. И, как следствие - вредительство, как логическое продолжение - прямая измена. Когда Аня попадала в первичные организации - а ей, по роду ее деятельности, приходилось ездить немало - и когда людей на ее глазах закидывало в эти самые эмоции и они говорили безответственное: "Такой-то не виноват..." - Аня, авторитетный товарищ из центра, резонно поправляла: "Когда арестовывают наши органы - и речи быть не может о том, что человек не виновен. Важно установить единственное: в какой мере он виновен..." Она никуда не сигнализировала об этих безответственных выступлениях: считала, что это излишне. Она быстро подвигалась по служебной лестнице. И это было. в общем-то справедливо - то, что она продвигалась: она и сама чувствовала, что растет на работе, что взгляд ее на вещи становится точнее, определенней, что все более очищенным от поверхностных наблюдений становится ее отношение к людям. Она усмехалась, когда вспоминала период девичьей растерянности, неуверенности в себе, от всего этого не осталось и следа. Она не была слишком счастлива - что из того! Должен быть кто-то и не очень счастлив. Взамен она приобрела огромное: партийную закалку, политический опыт. Глядя сейчас безулыбчиво и строго в упрямое и беспомощное Варькино лицо, Аня только пожалеть могла, что такой надежный партиец, как Свиридова, все еще не дотягивается до этих высот. Она сказала: - Все, Свиридова. Ничего больше прибавить не могу. И тут же, словно подчеркивая конец бесполезного разговора, тихонько звякнул внутренний телефон: - Зайди, Михеева. Звонил Третий; ему Михеева непосредственно подчинялась. При одном только звуке его голоса, машинально собрала раскатившиеся по столу карандаши: уважала старших. - Иду, Георгий Васильевич. Вышла из кабинета, пропуская вперед Свиридову. В "предбаннике", как называли инструктора приемную, большую и безлюдную комнату, устланную мягким ковром - в "предбаннике", как в шлагбаум уперлась, встретила напряженный до отчаяния взгляд. Догадалась: эта - со Свиридовой. Сухо повторила: - Все, товарищи! Ничего больше по этому поводу сказать не могу... Поторопилась к лифту, нажала верхнюю кнопку. В лифте привычно и равнодушно оглядела себя в зеркало: костюм безукоризнен, скромная прическа на косой пробор - волосок к волоску. Лифт стремительно и беззвучно вознес ее, как на горные высоты, в мир, очищенный предельно - от таких взглядов, как тот, что встретил Аню в "предбаннике", напряженный и ждущий; здесь, наверху, подобные взгляды были немыслимы. Человеческие страсти, человеческие надежды, человеческое отчаяние - все это еще могло кое"как прорваться там, в нижних этажах. Прорывалось - и глушилось: мягкими коврами, тяжелыми дверьми, завораживающими, ничего не двигающими вперед разговорами. За плотно прикрытыми дверьми кабинетов люди, подобные Ане, выслушивали посетителей, успокаивали, обнадеживали, обещали разобраться. Погребали дела, замыкали их на себе. Могучий фильтрационный аппарат, сюда, наверх, он не пропускал ни единого звука. Здесь, на олимпийских высотах, царила та особая скука, которой, казалось бы, не в состоянии вынести ни одно живое существо, - скука, возведенная едва ли не в подвиг, в особую доблесть, в дело огромной государственной значимости. Скука, в которой под субординационным лачком бились свои страсти, своя уязвленность, свое честолюбие, - все эти чувства не имели ни малейшего отношения ни к людям, ежедневно осаждающим бюро пропусков, ни к их безнадежным письмам, ни вообще к тому, чем жил и дышал громадный город за широкими окнами. Конечно, не Ане было ощущать все это и об этом размышлять. Аня знала свое дело: "работала с людьми". Все, что окружало ее, весь этот особый мир со своими отношениями, хорошо отлаженный механизм, замкнутый на себе и работающий на себя же, - все это давно уже стало второй ее сущностью, облегло со всех сторон, приросло, как кожа. Воздух вокруг нее разреживался постепенно, по мере того как она продвигалась по служебной лестнице; не замечала она этого процесса, привыкла дышать в любом. Не ощущала она этого, как не замечала и очевидной бесцветности, ординарности лица того человека, к которому, миновав секретаря, вошла со всей возможной почтительностью. Не замечала она этого лица, потому что давно уже не воспринимала лиц, а воспринимала должности, - и лицо казалось ей тем значительней, чем значительней был занимаемый человеком пост. Да и пригляделась она к ординарным чертам, давно научилась находить в подобных лицах разнообразие, недоступное постороннему глазу: улавливать настроения, различать характер. - Слушаю вас. - Вопросец провентилировать один,- сказал Третий, рассеянно кивая Михеевой на кресло и всем своим тоном давая ей понять, что "вопросец" вздорный, но, что делать, приходится иногда заниматься и такими - по вине, между прочим, той же Михеевой, допустившей, чтоб "вопросец" через ее голову вообще проник в этот кабинет.- Ты Звенигородскую знаешь? - Клавдию Васильевну? Третий бегло взглянул в лежащие перед ним бумаги. - Клавдию Васильевну. Что скажешь о ней? - Превосходный педагог,-убежденно ответила Аня. Третий поморщился: что-то, в этом непродуманном утверждении устроило его не очень. - Лучшая школа была когда-то в Москве - Первая опытно-показательная, пояснила Аня. - Обо... мы с опытно-показательными, - оборвал ее Третий. - Забыть пора. Аня не терпела грубости, но Георгий Васильевич ее любил, - с этим приходилось считаться. Аня только чуть шевельнула бровями - в знак того, что не понимает. - Все директора оказались врагами народа... К Звенигородской это слава богу, не имело никакого отношения,- Аня поспешила это напомнить. - Она очень опытный учитель,- повторила Аня не слишком уверенно: в конце концов, Аня была всего только человек и, конечно, могла ошибиться.Что-нибудь случилось, Георгий Васильевич? - Юбилей у нее. Вот: наркомат запрашивает - отмечать, нет ли... - Георгий Васильевич, непременно отмечать! - с облегчением сказала Аня. - Пятьдесят лет стажа, а? Надо бы отметить, как думаешь? - Третьего явно что-то смущало. - Да что случилось, Георгий Васильевич? - Вот - матерьялец есть: пригрела дочь врага народа. Отец, мать, отчим все арестованы. Змееныша сошлют не сегодня завтра, а Звенигородская тут как тут - вылезла! Вызов, а? Демонстрация... - Ты как считаешь?.. Аня промолчала. Пыталась осмыслить: Клавдия Васильевна, такая правильная всегда!.. С детьми врагов народа Аня много сталкивалась - еще тогда, когда сидела на комсомоле. Опасны - все, независимо от того, отрекаются от родителей или нет. Уязвлены лично. Государство правильно делает, что их пресекает. - Старенькая она стала! - попыталась Аня хоть что-то объяснить - прежде всего себе. - А старая - так иди, не занимай места. Иди, нечего!.. "Молодым везде у нас дорога", - не так? Аня для верности уточнила: - Вы - спрашиваете меня? - Советуюсь. - Звенигородская школу создала, вот что важно,- задумчиво сказала она.Это, Георгий Васильевич, тоже нужно учесть... - Значит, юбилеев никаких? - Какие уж тут юбилеи!.. - Будем рекомендовать - снятые работы,- решил Третий.- Снимем - со всем уважением, тут ты права. Хватит, пофорсила старуха... Аня молчала. А что она могла сказать? Что сумела сделать - сделала. С государственной точки зрения все было правильно.