Возвращение с края ночи - Алексей Свиридов

— А чего бы нет? — пожал он плечами и подумал вдруг: «То что я их понимаю, само по себе факт удивительный, но они-то меня как?»

Птичку по-прежнему никто из местных не замечал.

Чем это объяснить, Сашка не представлял. Разве что привлечь спорную теорию об области игнорирования?

И тогда получается интересный расклад. Очень интересный!

Похоже у них колоссальная область игнорирования! Тогда понятно, что только стрелок, в лице Воронкова, который видит офтальмоптера, может нечаянно подстрелить птичку. Человек, очевидно, не способен взаимодействовать с тем, что находится в области игнорирования.

Тогда, выходит, птичка тут чужая?

Раз ее местные-то в упор не видят.

А он — тоже чужой. Так что? Чужак чужака видит издалека?

Или, может быть, тут табу такое — нельзя показывать, что видишь птичку? Но тогда уж больно здорово притворяются. Нарочитости нет.

Воронков поморщился от усложненной бессмысленности очередных непоняток и мысленно, именно так, только мысленно, опустился на кучу битого кирпича служившую ему укрытием от вражеского огня в последнее время. Почему только мысленно? Очень просто. Он так устал, что чувствовал, если сейчас сядет, то уже не сможет встать.

А нужно было еще принять решение. И от этого решения вроде бы зависело что-то важное в жизни, если не все и если не сама эта жизнь.

— Жизнь подкосила, — пробормотал он, глядя вслед предупредительному, но сотканному из сомнений офицеру, — все условия, значит… И бесперебойное снабжение боеприпасами в россыпь, и обед с доставкой в окоп, и даже местные девушки… Кто бы ни были эти стрелки, за кого меня приняли, а этих ребят здесь и уважают, и ценят.

Птичка тем временем ушла уже далеко. Остановилась у развилки улиц, ведущих в тыл. По правой, залитой светом, удалялись вереницей солдатики.

Левая улица, почти параллельная, была накрыта тенью высоких зданий, чудом уцелевших. Эти мрачные, но причудливые корпуса, напоминающие чем-то не-то фабрику «Октябрь», не-то питерскую тюрьму «Кресты», только такие, будто их строил Гауди, если бы был славянином и имел в своем распоряжении только один строительный материал: кирпич размером с пухлый покетбук.

Птичка посмотрела назад, прямо на Воронкова. Хлопнула длинными ресницами. Будто звала за собой.

Сашка почувствовал, что ему нужно идти за птичкой.

Очень хотелось остаться и пожрать. Тут еще что-то особенное обещали. Деликатесы какие-то местные. Рот наполнился слюной, как у собачки Павлова.

— Хотя еще неизвестно, какие у них тут деликатесы, — проворчал Сашка, — как думаешь, Джой? Джой?! Ты где? О как!

Джой уже трусил за птичкой.

— Эй! Псина-а-а? Джой. Ко мне…

Тщетно.

Мало того, в голове собаки опять произошла суперпозиция. Он ничего не передавал. Просто он знал, что ему нужно идти за птицей. Только беспокоился, не потерялся бы хозяин. Но не слишком. Важность того, что нужно идти за птицей, перекрывала беспокойство о хозяине.

— Как опоили! Ну на фига мне это все нужно? — досадуя, что пес за него принял решение, Воронков поплелся следом.

Пошел за птицей.

Никто его не остановил, не кричал вслед…

Вообще никто никак не реагировал.

Одна птица будто поняла.

Она тут же неторопливо тронулась по затененной улице.

Время от времени она ковыряла что-то клювом у себя под ногами. Копала мозолистой лапой, рассматривала что-то там внизу и двигалась дальше.

Это похоже было не на поиски пропитания, да и что она могла найти на брусчатке, покрытой пылью и крошевом кирпича, а на простое любопытство.

А может быть, она потеряла что-то и разыскивала, слоняясь по городу. Разыскивала без особой надежды найти.

Однако Сашке казалось, что направление она выбирает не произвольно, а следуя какому-то плану. Знает, короче, куда идет.

Или ведет?

Воронков сделал над собой усилие и догнал Джоя.

— Чего же ты меня бросил, — с укоризной сказал он, — а еще друг называется?

Джой посмотрел на него так, что это могло означать только: «А, хозяин… Хорошо, что и ты здесь».

Сашка и за такое внимание был ему благодарен.

Он устал не только и не столько физически, хотя это само по себе было невыносимо. Усталость моральная и душевная давила на плечи не меньше.

Когда человек голодает (Воронков хоть и был утомлен и голоден, но не голодал, так что это не про него), он обычно приобретает и леность мысли. На умственную работу тоже нужна масса энергии. Но иногда в процессе голодания наступает этап просветления. Человек вдруг приобретает такую удивительную легкость и ясность мысли, что чувствует себя способным объять необъятное.

Воронков тоже испытывал чувство сродни голоду или жажде. Голоду, жажде или ностальгии. Сашка когда-то полагал, что ностальгия — это тоска по родине, пока один добрый знакомец, драматург местного значения, не расширил его понимание этого чувства. Тот написал трогательную пьесу, которая даже шла в местном драматическом театре, стоя на афише между Арбузовым и Олби. Она называлась «Ностальгия по хорошему настроению».

Тащившийся за птицей по разрушенному городу Воронков теперь испытывал ностальгию по ясности и простоте мира. Ностальгию по пониманию окружающего. И остро осознавал, что это чувство теперь будет с ним всегда. В той или иной степени, но всегда. Мир уже никогда не будет для него таким, как прежде. Да и сам он — Сашка Вороненок — уже никогда не будет таким, как был всего несколько суток назад.

Самое удивительное в том, что он не мог сказать даже приблизительно, сколько именно суток прошло с того момента, как он собрал «Мангуста» и вся прежняя жизнь пошла наперекосяк. Да это было и неважно. Он провел вне родного мира даже не время, а ВРЕМЕНА. Многие разнообразные времена, наложенные на мимолетный калейдоскоп каких-то маленьких, пробных, что ли, жизней..

Но тот момент, когда «Мангуст» был собран, когда он состоялся как творец чего-то настоящего, как Мастер, когда жизнь удалась, был единственным, и его он запомнит на всю жизнь. И будет благодаря ему знать, что все было не зря.

Он вспомнил, что странно себя ощущал тогда, что на душе полагалось быть празднику, а праздника не было. Синдром достижения цели. Но теперь он твердо знал, что нормальный человек, добившись того, к чему долго шел, не станет прыгать, потрясать в небо кулаками и истерически выкрикивать: «Я сделал это!»

Ничего подобного! Достигнутая цель моментально открывает новые горизонты и новые цели, путь к которым не близок, не далек, но устлан всякими разными терниями. И работа на этом пути предстоит еще серьезнее, чем на том, что пройден.

А он еще досадовал на себя, непутевого, что вот: больше было от сделанного дела непонятной и необъяснимой тревоги, чем радости. Каким же наивным он казался теперь себе нынешнему!

Теперь, миновав этот рубеж и пройдя черт его знает сколько всего, он знал, что не нужно никакого нового смысла в жизни искать. Все время он был полон отчаянной решимости уничтожить все, что стоит между ним и прежней жизнью, но ностальгия по простоте и ясности мира дала ему вдруг момент просветления. Он почувствовал всю свою судьбу встроенной в нелепость и несправедливость жестокого мира. И не увидел противоречия. Все было ненапрасно. Все было к делу и по уму.

И как-то смиренно и чисто он понимал теперь, едва переставляя ноги и обнимая необъятное легкой мыслью, что готов к смерти. Вот еще недавно, минуту назад не был готов. А теперь в любой миг — готов принять смерть. Умереть. И не жить больше. Умереть без иллюзий, без веры в немыслимое «после». С полным осознанием того, что после НИЧТО. И ничего уже ни с ним — Сашкой Вороненком — не будет, ни для него уже ничего не будет.

Но это было не беспомощное смирение перед неизбежным. Просто просветление. И все. Он по-прежнему не собирался отдавать свою жизнь без боя. Но теперь он до такой степени не боялся умереть, что сделался словно бы неуязвим. И опасен. Нешуточно.

Он едва ли осознавал, что на его выбор теперь не смогут повлиять ни боль, ни опасность смерти, ни увечья. Ничто не заставит теперь его руку дрогнуть, а дух сдаться. Нет, так хорошо и возвышенно он о себе не думал, хотя это и было именно так. Он просто осознал, что жизнь — действительно состоялась и удалась.

Потому что неважно, как далеко ты прошел.

Важно, чтобы это была именно твоя дорога.

И пусть кто угодно скажет, что этот путь обернулся смертельным запутанным лабиринтом, Сашка принял его.

И готов был, как жить столько, сколько еще отпущено, получая удовольствие от самого факта жизни, а не от жизненных благ, так и умереть и принять это как должное.

Птичка словно почувствовала его мысли и, остановившись, смерила долгим испытующим взглядом.

Нельзя сказать, что осмысленный взгляд птички был приятен. Скорее нет.

Что-то решив для себя по его поводу, офтальмоптер двинул дальше, уже не задерживаясь и не останавливаясь.