Край вечных туманов - Роксана Гедеон

– Нет, мне это не подходит, гражданин судья.

Он побагровел и закусил губу. Вероятно, он уже был настроен на удовольствия и полагал, что мне не из чего выбирать.

– Ты шутки со мной вздумала шутить? Да ты же, стерва, вылитая аристократка, – ты посмела явиться в мой дом!

Схватив бутылку, он указал мне ею на дверь.

– Ну-ка, проваливай отсюда! И попробуй только еще раз появиться здесь. Смотри-ка, за такие шутки ты поплатишься собственной головой.

Я ушла. Этот недоумок способен бросить в меня бутылкой, а устраивать скандал и привлекать к себе внимание я была не расположена. На улице я с облегчением вдохнула холодный воздух. Мне всерьез показалось, что я из какой-то вонючей, затхлой дыры выбралась наконец на свет.

Было безумием приходить сюда. Я ничего не узнала о Клавьере, но чувствовала себя легче, чем если бы узнала что-то такой ценой. Никто не заставит меня унизиться. Видит Бог, единственное, что я еще сохранила, – это достоинство.

Обойдя большую лужу, я завернула за угол. Нужно было еще зайти на рынок, купить чего-то тс ужину, а дорогой поразмышлять над тем, что мне делать дальше относительно Рене.

Из лабиринта мелких улочек я вышла на широкую красивую улицу Сент-Оноре и, поливаемая мелким надоедливым дождем, пошла дальше, по направлению к Пале-Роялю – ныне Пале-Эгалите.[7]

По этой улице везли в телеге осужденных. Это был обычный путь для осужденных на казнь. Гильотина стояла на площади Революции – бывшей площади Людовика XV. Свою смерть на эшафоте за последние десять дней нашла Манон Ролан, королева Жиронды, патетически воскликнув в последнюю минуту: «О, Свобода, сколько преступлений совершается во имя твое!» Эта женщина приложила свою руку к тому, чтобы ниспровергнуть Старый порядок, а в Новом получила в награду смертный приговор. Был казнен герцог Филипп Орлеанский, взявший себе новое имя – Эгалите и голосовавший в Конвенте за казнь своего кузена Людовика XVI. Он ненадолго пережил своего родственника. Два дня назад была обезглавлена Жанна Дюбарри, прелестная, еще молодая женщина. Ее преступление состояло в том, что она явилась предметом последней страсти давно скончавшегося Луи XV.

Нынче на телеге я увидела старика лет семидесяти – худого, долговязого, высохшего. Это был талантливый ученый, астроном, академик, герой 1789 года, революционер и первый мэр Парижа. Это он стоял у начала Революции. Я узнала его, Сильвен Байн. Мелкая дрожь пробегала по его телу.

– Ты дрожишь, Байн! – крикнул ему кто-то из толпы.

– Это от холода, друг мой, – невозмутимо ответил тот.

«О чем он думал, когда этот кошмар еще только начинался?» – мелькнула у меня мысль.

Я пошла дальше, прижимая к груди драгоценный кусок мыла, четверть фунта масла с непонятными добавками и несколько яиц. Каким-то чудом мне удалось купить это на Центральном рынке – вернее, первой выхватить продукты из рук крестьянина, пока его не растерзали изголодавшиеся женщины. Я была почти счастлива, получив это. Можно будет прибавить к неизменным каштанам еще кое-что.

Сама не зная зачем, я повернула к галереям Пале-Рояля. Там все так же наряжали в сутаны ослов и потешались над религией, сжигали книги и объявляли о пробуждении французов от сна вековых предрассудков, не замечая, что в своем неистовом отрицании демонстрируют уже даже не предрассудки, а фанатизм. Проституток в Пале-Рояле стало меньше – их преследовала революционная полиция. Мэр Парижа питал патологическую ненависть к несчастным уличным нимфам. Но я все же заметила одну из них – в трехцветной кокарде на довольно кокетливом плиссированном чепчике, в подоткнутой с одной стороны юбке и легкой шали, наброшенной на плечи. Она дрожала от холода. Какой-то мужчина поспешно отсчитывал ей деньги.

Не знаю, что заставило меня насторожиться и пойти за этой женщиной. Это трогательное простодушное личико с невероятным для такого занятия выражением невинности, тонкий, чуть вздернутый нос, выбившиеся из-под чепчика русые кудри… Она шла, плотнее запахивая шаль и спотыкаясь. Не сознавая, что делаю, я произнесла:

– Дениза!

Это была Дениза, одна из моих горничных, лучше всех умевшая крахмалить нижнее белье, Дениза, вышедшая замуж за нашего лакея Арсена Эрбо и получившая от меня в качестве свадебного подарка две тысячи ливров ренты. Ей было столько же лет, сколько и мне. Она одевала меня к первому балу, она была нужна мне больше, чем все остальные служанки. Когда мой дом был секвестрирован Коммуной, а я стала бедна, я отказалась от услуг Денизы и ее мужа.

– Что еще такое? – произнесла она удивленно, явно не узнавая меня.

Заученным движением она сунула полученные деньги за корсаж и покачивающейся походкой подошла ко мне. Я успела пожалеть о своем поступке. Что чувствует ко мне эта женщина? Ей ничего не стоит крикнуть на весь Пале-Рояль мое имя! Но ведь так невыносимо было бы не узнать ее, пройти мимо.

– Пресвятая и пречистая! – прошептала она. – Да неужели это вы, мадам?

Выглядела она почти жалко, хотя одета была, как и все представительницы этой профессии, даже кокетливо. Я вспомнила, что и сама выгляжу не лучше: вероятно, почти как нищая.

– Как же это так случилось, что вы не уехали, мадам?

Это давно забытое «мадам» разбередило зажившую рану, напомнило те времена, когда у меня был прекрасный дом на площади Карусель, достаток и спокойствие. Я невесело усмехнулась.

– Слишком долгая история, Дениза, я не успею ее рассказать.

– А я слышала о том, что вас разыскивают, – простодушно призналась она. – Я даже видела, что за вас обещают десять тысяч ливров золотом, но я думала, что вы давно за границей.

Ей, голодной и опустившейся, десять тысяч были бы весьма кстати. Но даже мысль о том, чтобы выдать меня, не посетила Денизу. Что-то перевернулось у меня в душе. Ступив шаг вперед, я порывисто привлекла ее к себе, обняла и поцеловала, задыхаясь от непролитых слез, подступивших к горлу.

Она взглянула на меня, и я ясно прочитала в ее глазах и радость, и отчаяние. Чуть не плача, Дениза заговорила быстро и поспешно, словно считала нужным в чем-то оправдаться передо мной:

– Арсена забрали в армию, вот уже три месяца о нем ничего не слышно. Вероятно, его убили на войне. А у меня две дочери, самой младшей, Аполлине, всего полгода. Чем я могу их кормить, если у меня даже молока нет? Пособие от Республики я получаю только на словах… Вы же знаете, я всегда была доброй католичкой, я никогда бы не пошла на такое, если бы… Вы не осуждаете меня?

– Боже мой, о чем вы говорите?! – прошептала я.

Она всхлипнула и совсем по-детски смахнула слезы с ресниц.

– Работы нигде не найти. Кому сейчас нужны служанки? Все нынче прячут свое богатство. А у меня иного ремесла нет. Не думайте, что мне легко. Нынче Коммуна преследует всех бедных девушек. Вчера арестовали Лулу и Аманду, я с ними была знакома…