Поэмы и стихотворения - Уильям Шекспир

XXXI.

Въ нихъ расхваливалась красота и твердость алмаза и дѣйствіе его невидимыхъ качествъ; расхваливался темно-зеленый изумрудъ, свѣжесть цвѣта котораго помогаетъ ослабѣвшему зрѣнію глазъ; небесно-голубой сапфиръ и опалъ, съ его тысячью смѣшанныхъ оттѣнковъ; словомъ въ остроумномъ объясненіи эмблемъ каждый камень превращался въ улыбку или въ слезу.

XXXII.

И что-же! Сама природа не хочетъ, чтобы я продалъ ихъ, эти трофеи горячихъ привязанностей, — знаки столькихъ задумчивыхъ и умоляющихъ желаній; она хочетъ, чтобы я сложилъ ихъ тамъ, гдѣ долженъ самъ преклониться передъ вами, исходною и конечною точкою моихъ странствованій. Я приношу ихъ вамъ, какъ должныя вамъ жертвы; они даны въ мой храмъ, а вы мой повелитель.

XXXIII.

О! дайте вашу руку, эту руку неописанной красоты, бѣлизну которой нельзя оцѣнить и свѣсить даже на воздушныхъ вѣсахъ хвалы. Возьмите, чтобы распоряжаться ими по своему желанію, эти символическія подношенія, которыя дали мнѣ столько вздыхающихъ сердецъ; все, что зависитъ отъ меня, вашего слуги, повинуется и подчиняется вамъ; и всѣ эти отдѣльныя привязанности соединяются въ васъ.

XXXIV.

Постойте! этотъ символическій подарокъ былъ присланъ мнѣ монахиней, святой сестрой самой безупречной репутаціи, которая удалилась отъ благородныхъ любезностей двора; но несравненныя прелести которой сводили съума цвѣтущую молодость. Ея милости добивались лица самаго высшаго происхожденія, но она держала ихъ на холодномъ разстояніи отъ себя и ушла изъ міра, чтобы провести жизнь въ вѣчной любви.

XXXV.

Но, моя возлюбленная, что за заслуга въ томъ, если ты откажешься отъ того, чего нѣтъ, и управляешь тѣмъ, что не сопротивляется? Что за толкъ замуровать сердце, не получившее никакихъ впечатлѣній, и съ веселымъ терпѣніемъ переносить узы, которыя не стѣсняютъ? Та, которой подобнымъ образомъ удастся сохранить свою честь, избѣгла бѣгствомъ шрамовъ сраженія и побѣждаетъ оттого, что отсутствуетъ, а не оттого, что дѣйствительно сильна.

XXXVI.

О, простите меня, но я говорю только правду, не выдумывая ничего изъ хвастовства: случай, который привелъ меня къ ней, тотчасъ же истощилъ ея силы, и тогда она захотѣла улетѣть изъ монастырской клѣтки: прежде любовь къ Богу закрыла глаза совѣсти; она хотѣла запереться, чтобы не соблазняться, а теперь она захотѣла испытать все, она желала свободы.

ХХXVIІ.

Что за сила заключена въ васъ! о, позвольте мнѣ сказать это вамъ! Разбитыя сердца, принадлежавшія мнѣ, опорожняли свои фонтаны въ мой источникъ, а я ихъ сливаю всѣ въ вашъ океанъ. Такъ какъ я владѣлъ ими, а вы владѣете мною, то я долженъ для вашего торжества сгустить всѣ эти слезы въ одинъ любовный напитокъ, который излечилъ бы васъ отъ вашей холодности.

XXXVIII.

Мои достоинства сумѣли плѣнить святую монахиню. Она была воспитана и вырощена въ полномъ благочестіи и все таки позволила побѣдить себя одними глазами, едва они начали осуждать ее. Прощайте тогда всѣ клятвы и обѣщанія! всесильная любовь! для тебя не существуетъ ни клятвы, ни мѣста, ни пространства, ни затрудненія, ни границы; ты все, даже то, что не принадлежитъ тебѣ — твоя собственность.

XXXIX.

Когда ты насъ преслѣдуешь, что значатъ тогда уроки вѣковой опытности? Когда ты насъ воспламеняешь, какъ холодно и вяло сопротивляются тогда затрудненія въ видѣ богатства, сыновняго уваженія, закона, семейства, общественнаго мнѣнія! Любовь съ полнымъ спокойствіемъ возстаетъ противъ правилъ, разума, чести, и не смотря на страхи, причиняемые ею, услащаетъ горесть всѣхъ насилій, всѣхъ ударовъ судьбы и всѣхъ безпокойствъ.

XL.

И вотъ всѣ сердца, которыя зависятъ отъ моего сердца, чувствуя, что оно готово разбиться, истекаютъ отъ боли кровью и заклинаютъ васъ, умоляя тяжелыми вздохами, убрать ту батарею, которую вы направили противъ меня, благосклонно обратить свое ухо къ моимъ нѣжнымъ предложеніямъ и съ довѣріемъ принять ненарушимыя клятвы, которыя предлагаетъ и готова дать вамъ моя честь.

XLI.

Сказавъ это, онъ опустилъ свои влажные глаза, которые были до того времени прикованы къ моему лицу. Цѣлая рѣка слезъ, вытекая изъ нихъ какъ изъ источника, быстро лилась горькими каплями до его щекамъ. О! сколько прелести получилъ ручей отъ этого своего ложа, которое въ свою очередь получило какъ-бы новый блескъ подъ жидкимъ кристаломъ, который покрывалъ его!

XLII.

О мой отецъ, сколько адскаго колдовства въ узкомъ пространствѣ одной единственной слезы! Когда глаза полны слезъ, чье каменное сердце останется сухимъ? Чья грудь настолько холодна, что не разогрѣется? И какихъ взаимно противорѣчущихъ результатовъ достигаютъ слезы! Пылающая страсть и холодная невинность теряютъ въ нихъ, одна свой пылъ, другая свой холодъ.

XLIII.

И въ самомъ дѣлѣ! его волненіе, которое было только ремесленною хитростью, тотчасъ-же заставило мой разумъ расплыться въ слезахъ. И тогда я скинула съ себя бѣдую ризу невинности, я бросила всякую цѣломудренную осторожность и придирчивое приличіе и показала ему себя такъ-же, какъ онъ показалъ мнѣ себя; я растаяла въ свою очередь; но между нами была та разница, что онъ влилъ въ меня ядъ, я-же влила въ его сердце елей.

XLIV.

Онъ прибѣгалъ для своихъ продѣлокъ ко множеству уловокъ, которымъ онъ придавалъ самыя странныя формы: пылающая красота лица, потоки слезъ, блѣдность умирающаго — вотъ нѣкоторыя изъ нихъ. Онъ могъ принимать и перемѣнять всевозможныя выраженія лица и былъ въ состояніи, по желанію, краснѣть отъ обидныхъ предложеній, плакать отъ горя или блѣднѣть и падать въ обморокъ съ трагическимъ выраженіемъ лица.

XLV.

Ни одно сердце изъ всѣхъ, которыя только были доступны ему, не могло избѣжать града его тягостныхъ взглядовъ, такъ искусно онъ давалъ своей красотѣ тихій и безобидный видъ. Подъ этимъ покровомъ онъ соблазнялъ тѣхъ, кого хотѣлъ поразить, но въ-то же время былъ всегда готовъ первымъ ратовать противъ той вещи, которую искалъ. Горя самой пламенной страстью, онъ проповѣдовалъ чистую дѣвственность и хвалилъ холодную невинность.

XLVI.

Итакъ, подъ однимъ единственнымъ покрываломъ красоты онъ скрывалъ наготу демона, спрятанную въ немъ. Онъ дѣлалъ это такъ хорошо, что неопытные люди допускали до себя соблазнителя, который бродилъ надъ ними съ видомъ херувима. Какая наивная молодая дѣвица не позволила-бы себя ввести въ заблужденіе такимъ образомъ? Увы! Я пала, но и теперь, все-таки, я спрашиваю себя, не поступила-ли бы я еще разъ такъ же при подобныхъ обстоятельствахъ.

XLVII.

О! какъ горько слышать, что эти отравленныя слезы, это обманчивое пламя, игравшее такъ на его щекахъ, эти дѣланные вздохи, раздававшіеся въ его сердцѣ, это смертельное дыханіе, выходившее изъ его груди, все это заемное волненіе, бывшее только обманомъ, могутъ соблазнить еще разъ несчастную, которая была уже разъ соблазнена, и снова развратить раскаявшуюся было дѣвушку!

1609

ЖАЛОБЫ ВЛЮБЛЕННОЙ

Перевод В. Левика

Я, размышляя, на холме лежалИ вдруг услышал горьких жалоб звуки.Покатый склон, удвоив, отражалВ лазурный купол этот голос муки.То бурно плача, то ломая руки,Шла девушка по берегу рекиИ все рвала какие-то листки.

Соломенная шляпка затенялаЕе лицо. Хранили все чертыПечать уже разрушенной немало,Но все еще приметной красоты.Был облик полон юной чистоты,Но юность от безвременной кручиныУже оделась в частые морщины.

Она пыталась, комкая платок,Замысловатым вышитый узором,Соленой влаги осушить поток,Из глаз гонимый болью и позором,На вышивку глядела влажным взором,И горький стон или надрывный крикДолину оглашал в подобный миг.

То взор ее, горящий исступленно,Казалось, небо вызывал на бой,То в землю устремлялся с небосклона,То в горизонт вперялся голубой,То вновь блуждал по сторонам с мольбойИ ни на чем не мог остановиться,Готовый лишь безумью покориться.

Ее рука волос не убрала,Забыв кокетства милые повадки.От полурасплетенного узлаВдоль бледных щек вились две тонких прядки.Другие ниспадали в беспорядке,Но меж собой еще хранили связь,Кой-как под сеткой нитяной держась.

Она швыряла вглубь янтарь, кораллы,Браслеты — все, что ей дарил он встарь,И слезы в воду светлую роняла.Так скаред грош кидает в полный ларь,Так шлет подарки тароватый царьНе в то жилье, что скудно и убого,Но в изобилье пышного чертога.

Брала из сумки новые листки —Записки, письма нежные, — читала,Задумывалась, полная тоски,Читала вновь и, разорвав, кидала.Из пачки, в шелк обернутой, досталаДругие — те, что для любимых глазПисались кровью в незабвенный час,

И, оросив слезами эти строкиПоблекшие, сама как смерть бледна,Она вскричала: "Лицемер жестокий!Так ложью кровь твоя заражена,Что как чернила черной быть должна!"И в гневе, разжигаемом любовью,Она рвала написанное кровью.

Там стадо пас почтенный, человек.Гуляка в прошлом, знал он двор блестящийН шумный город, где провел свой век,И знал, что боль пройдет, как час летящий.Он слышал вопли девушки скорбящей,Приблизился — и теплые словаК ней обратил по праву старшинства.

На палку опираясь, он садится —Не рядом, но как вежливость велит —И молвит ей: "Откройся мне, девица,О чем, скажи, душа твоя болит?Зачем ты плачешь, от каких обид?Поведай старцу!" — Добрый от природы,Не стал он черствым, несмотря на годы.

Она в ответ: "Отец мой, если выПо мне прочли, как жизнь играла мною,Не думайте, что я стара, — увы!Не бремя лет, лишь горе в том виною.И я цвела б, как розмарин весною,Поверьте мне, когда б одну себяМогла любить, другого не любя.

Но слишком рано я вняла, к несчастью,Мужской мольбе — недаром было в немВсе то, что женщин зажигает страстью.Любовь, ища себе надежный дом,Отвергла все, что видела кругом,И в нем нашла свой храм живой и зримый,Чтобы навеки стать боготворимой.

Еще он бритвой не касался щек,Едва пушком пробилась возмужалость,И был нежнее кожи тот пушок.Любовью подстрекаемая шалостьРешить неоднократно покушалась,Как лучше он — с пушком иль без пушка;Задача оказалась нелегка!

А волосы! Подкравшись от реки,Любил зефир в тиши ночного садаК его губам прижать их завитки.Сердца спешат, когда их ждет отрада;В него влюблялись с первого же взгляда,И рая весь восторг и волшебствоСулил плененным томный взор его.

Прекрасен был и дух его, как тело.Девичья речь, но сколько силы в ней!Мужчинам в спорах он перечил смелоИ, ласковый, как ветер майских дней,Являлся вихря зимнего страшней.Считали правом юности строптивость,А лжи служила маскою правдивость.

Каким красавцем на коне он был!Казалось, конь гордится господиномИ от него заимствует свой пыл.Они скакали существом единым,Загадку задавая всем мужчинам:Седок ли счастлив на коне таком,Иль счастлив конь под этим седоком.

Но каждый спор кончался на решенье,Что меркнет все пред красотой его;Он украшал любое украшеньеИ сам был совершеннее всего.Могло ль украсить что-нибудь его,Когда сама прекраснее казаласьТа красота, что с ним соприкасалась!

Во всех вопросах рано искушен,Владея даром слова превосходно,Изведал все глубины знанья он,Мог убедить кого и в чем угодно,Веселье в грусть преображал свободно,А горе в смех и, сам еще дитя,Всех силой слова подчинял шутя.

Так властелином стал он над сердцами,Мужчин и женщин обольстив равно,И все служить ему тянулись сами,Во всем, везде с ним были заодно.И не казалось стыдно иль смешноЛовить, предупреждать его желанья,Не дожидаясь просьб иль приказанья.

Все жаждали иметь его портретИ каждый день и час им любоваться.Так празднолюбец, видевший весь свет,Запомнить хочет виллу, парк, палаццо,Чтобы чужим богатством наслаждатьсяХоть мысленно, хотя б на миг забыв,Что сам богач, подагрик старый, жив.

И слова с ним не молвила иная,А думала, что он в нее влюблен.Так я сама пошла в силки, не зная,Как был искусен, хоть и молод он,Какой волшебной силой наделен.Отдав ему цветок, едва созревший,Осталась я как стебель пожелтевший.

Но я не уподобилась другим,Его не домогалась я нимало.Нет, защищая честь свою пред ним,Я долго расстоянье соблюдала.Твердил мне опыт: ты не раз видала,Что у него для женщин два лица,Что скуки ради губит он сердца.

Ах, но кого чужое учит горе,Кому подскажет боль чужих обид,Что сам он должен испытать их вскоре,И кто грядущий день предотвратит?Чью кровь совет хороший охладит?Ему на миг желанье покорится,Но тем сильнее снова разгорится.

Легко ли той, кто страстью сожжена,Учиться в школе опыта чужого,Любить не так, как хочет, — как должна.Пускай рассудка дружеское словоНа пропасть указует ей сурово,Пускай грозит бесчестьем горьким ей —Что проку! Сердце разума сильней.

Я знала, что жесток он от природы,Что слезы женщин радуют его,Что любит он извилистые ходы,Я видела довольный смех его,Тщеславия мужского торжество,И в письмах, в клятвах с самого началаЯ ложь и лицемерье различала.

И твердость я хранила много дней,Но все молил он: "Сжалься, дорогая!Внемли страданьям юности моейИ не готовь мне гибель, отвергая.Верь, клятв моих не слышала другая,На пир любви я зван был не одной,Но хоть одна приглашена ли мной?

Я изменял, но не суди меня.Тому лишь плоть, но не душа виною.Где нет в сердцах взаимного огня,Там быть не может верности. Не скрою,Иных вела к позору связь со мною,Но только тех, которым льстил позор,И не меня, пусть их язвит укор.

Я многих знал, но не обрел подруги,Искал — и не нашел у них тепла,Я отдал не одной свои досуги,Но ни одна мне сердце не зажгла.Оно отвергло всех — им нет числа,И над собою, чуждо мукам страстным,Осталось господином полновластным.

Взгляни сюда: вот огненный рубин,Вот бледный перл, и оба — дар любовный.В них сходства нет, но их язык один —Отвергнутых причуд язык условный.Цвет, полный крови, или цвет бескровный.Они молчат, но как безмолвный взглядО всем, что скрыто в сердце, говорят.

Верь, все сердца, чей стон слился в моем,Сочувствуя моей глубокой муке,О дорогая, молят об одном:Как друг, навстречу протяни мне рукиИ без презренья, без холодной скукиК мольбам и клятвам слух свой приклони:Одну лишь правду говорят они".

Так он сказал, и взор его поник,К моим глазам прикованный дотоле,А по щекам катился слез родник,Свидетельство терзавшей сердце боли,И рдели розы щек в его рассоле,И, как роса, слезы живой кристаллИх преломленным пламенем блистал.

О мой отец! Какая сила скрытаВ прозрачной капле, льющейся из глаз!Пред ней смягчится сердце из гранитаИ лед в груди растает тот же час.Она двоякий отклик будит в нас:Палящий гнев остынет и утихнет,А холод сердца жаркой страстью вспыхнет.

Он знал, когда моих коснуться рук:От слез мое сознанье помутилось,Упал покров невинности, и вдруг —Стыд, робость, твердость — все куда-то скрылось.Я вместе с ним слезами разразилась,Но яд к своим он приметал слезам,А сам в моих пил жизненный бальзам.

Да, он коварством отточил искусство,Он мог в лице меняться как хотел,Умел изображать любое чувство,То вдруг краснел, то, побледнев как мел.Молил и плакал и я слезах немел,То дерзкий был, то робкий и покорный,И даже падал в обморок притворный.

И сердца нет, которое могло быСопротивляться красоте того,Чья доброта была лишь маской злобы,В чьих пораженьях крылось торжество,Кто первый отрекался от всего,Что восхвалял, и, похотью пылая,На вид безгрешен был, как житель рая.

Так дьявола одел он наготуПокровом красоты необоримым.Неопытность он вовлекал в беду,Невинности являлся херувимом,Чтоб назвала она его любимым.Увы, я пала! Но свидетель бог:Меня бы вновь он одурачить мог!

О лицемерных слез его потоки!О лживых слов неотвратимый яд!О сладострастье, красившее щеки!О гибельный для простодушья взгляд!О скрытый целомудрием разврат!У вас ни честь, ни скромность не в почете,Вы в грех само раскаянье влечете!"

Поэма впервые напечатана в конце издания "Сонетов" (1609). Э.-К.Чемберс считает авторство Шекспира сомнительным и допускает вероятность предположения Дж. Робертсона о принадлежности поэмы Дж. Чепмену.