Страх - Игорь Христофоров

- Вы что?! Надо было меня позвать! Я в центральном посту был!

- Ты кто? - не узнал его Тулаев.

- Я - замполит, - по-старому обозвал себя замповосп.

- Не узнал твой голос. Богатым будешь. Я хочу... я...

- Мы только что всплыли! Уже верхний рубочный люк отдраили!

- Я хочу... наверх, - неожиданно для себя сказал Тулаев.

До этого он хотел лишь одного: убежать от голоса Ларисы, все еще стоявшего в ушах. Ограждение рубки, наверное, было самой дальней точкой, к которой он мог от нее скрыться.

- Давай я помогу, - подставил свое плечо замповосп.

Изо рта у него все так же пахло ментолом. Но теперь он казался уже ароматом мяты, и Тулаев вспомнил, что он любил в детстве мятные карамели.

Замповосп помог ему подняться на мостик. Стылый ветер сразу ожег лицо, но он не отвернулся от него. Пахло свежим снегом и табачным дымом. Потом они смешались в странный коктейль, в котором дым победил, и Тулаев понял, что он не один на мостике.

- Здравствуйте, - поприветствовал он темноту.

- А-а, добрый день, - ответила она осипшим голосом Балыкина. - Здесь холодно. Простудитесь.

- Ничего. Зато свежий воздух, - с наслаждением вдохнул он табачный дым.

- Надо погружаться бы, - озабоченно сказал Балыкин. - Льды близко.

По стуку ботинок по скобам вертикального трапа Тулаев узнал вахтенного офицера. Остальные, судя по из шагам по ограждению рубки, все так же упрямо носили кожаные тапочки.

- Товарищ командир, бандиты грозятся убить заложников, - с задором сообщил вахтенный офицер.

- Каких заложников? - хрипло спросил Балыкин.

- Ну, наших, которые в реакторном отсеке.

- Какие же они заложники? Они сами пошли с террористами. Добровольно. Так и объясни этому... как его?

- Бороде, - вставил Тулаев.

- Точно - Бороде.

- Они нам не могут какую-нибудь гадость сделать? - поинтересовался у всех сразу Тулаев.

- Могут, - голосом Балыкина ответила тьма. - Но от этого они же сами и погибнут. Я не думаю, что они все - самоубийцы.

- Чайки? - вскинув подбородок, спросил Тулаев.

Этот беспокойный птичий крик он уже слышал в Тюленьей губе.

Из всех воспоминаний жизни теперь ему могли пригодиться только звуки.

- Да, чайки, - ответил замповосп. - Откуда они только берутся? До берега - сотни миль, а всплывешь - они сразу весь нос усеют. Сядут и орут. А вспугнешь - вся лодка от помета белая. Как айсберг.

Тулаев улыбнулся небу. Ему очень хотелось увидеть солнце. Он решил, что оно должно выглядеть по-другому после того, что произошло. Но ему не нужны были чужие глаза, чтобы проверить это. И он спросил вроде бы не о солнце:

- Сейчас день?

- Сейчас круглые сутки день, - напомнил замповосп.

Значит, солнце осталось тем же, удивленно подумал Тулаев. И люди остались теми же. Замповосп - маленьким, кругленьким, как новогодняя игрушка, крепышом. Балыкин - огромным, по-богатырски краснолицым. Механик бородатым, боцман...

- А что боцман? - тихо спросил он.

- Умер, - неохотно ответил замповосп. - Дрожжин выжил.

Об этом Тулаев как раз и не хотел спрашивать.

- Самолет! - криком оглушил его на левое ухо вахтенный офицер. - Вон там, со стороны кормовых курсовых углов!

- Нас назад на буксире потащат, - в это же самое ухо вкрадчиво сообщил замповосп, и Тулаев еле расслышал его мышиный голос. - От стрельбы все пульты взребезги разнесло. Лодкой управлять невозможно.

Кивком головы Тулаев согласился с услышанным. Как будто от того, что он бы не согласился, что-то могло измениться.

- Та-ащ ка-адир! - прокричал кто-то снизу, из поста.

Девка сдалась!

Если бы можно было, Тулаев спрыгнул бы с лодки на льдину. На льдине было бы теплее, чем сейчас. Но солнце он бы не увидел и оттуда. Да и льдин он не видел тоже. Может, их и не было рядом.

28

Скорее всего, Зверь ночью спал. Во всяком случае, его дыхание, сотворившее за день из воздуха над столицей едкий смог, затихало. Из далеких, непонятно как уцелевших в Подмосковье лесов, долетал свежий, пропахший хвоей, ветерок и котенком тыкался в плотную грудь смога.

Четверику хватало и таких легких дуновений. Он сидел в машине, положив локоть на открытое окошко и склонив голову на левое плечо. Когда ветерок встряхивал его смоляные кудри, он на пару секунд становился прежним Четвериком, но если порыва долго не было, жар опять начинал заполнять дымом голову. С прививкой от целого букета тропических болезней он подстраховался зря. А может, и не зря. Это ведь Межинскому почудилось, что Зак в Москве. А если никто этой ночью не мелькнет под окнами на Кутузовке? Что тогда? Тогда Четверик точно уговорит его на командировку. В любой турфирме за такую поездку нужно отвалить полторы-две тыщи "зеленых", а тут - халява. А без халявы жизнь - отрава.

На квадрате часов, висящих на столбе у дороги, обе стрелки слиплись чуть ниже третьего деления. Четвертый час ночи. Москва-токсикоманка, до одури надышавшись выхлопными газами, бредила в муторных летних снах, металась по мокрым от пота, изжеванным простыням, и ночь была наполнена гулом этого бреда. Четверик не знал, что большие города всегда под утро рождают легкий гул. Он всего полтора года жил в Москве, а если из этого срока вычесть его кавказское сидение, то и того меньше.

По Можайке призраками скользили одинокие машины. Этой ночью их было меньше, чем обычно. А может, когда спишь, и каждый из автомобилей шорохом своих шин и скрипом тормозов пытается разбудить тебя, то кажется, что их чересчур много.

Пост наружки упрямо не выходил на связь. Минутная стрелка на циферблате рывком высвободилась из-под часовой и вроде бы даже с облегчением вздохнула.

Воспаленные глаза Четверика вскинулись к стеклу заднего вида. Метрах в тридцати за ним остановились у тротуара "жигули" девяносто девятой модели. Наверное, звук торможения Четверик принял за вздох часов.

На фоне маслянисто-серой ленты шоссе корпус "жигулей" выглядел комком асфальта, забытого дорожниками. Если бы машина уехала, наваждение бы пропало, но машина все стояла и все сильнее сливалась с шоссе. "Цвет мокрый асфальт, - родилось что-то похожее на мысль в дыму, клубящемся от уха к уху. - Как у той "BMW", что брал на дело у гаишников".

У машины нехотя открылась дверца со стороны водителя. Из "жигулей" медленно выбрался маленький сухонький мужичок. "Надо же так нажраться, отметил его пьяное покачивание Четверик. - А потом гоняют, камикадзе придуравошные!"

Мужичок постоял, облокотившись на дверцу, потом достал из кармана какой-то флакон и резко, зло вбил в открытый рот две струи. "Ну, полный алкаш! - как ни мешал дым, но все же сделал усилие над собой, подумал Четверик. - Одеколоном заправляется!.. Или..."

По голове, по жару еще более мощным жаром ударила новая мысль: "Астматик! Или туберкулезник!" Дым под черепной коробкой вздрогнул, загустел и окаменел словом "Зак!". Четверик не знал столичной статистики, не знал, что в Москве тысячи астматиков. Для него одним-единственным астматиком на земном шаре остался Зак. Остальные выздоровели.

Четверик убрал локоть с дверцы, с щелчком приоткрыл ее, и тут слева, из-за поворота ударил по их стороне дороги дальним светом фар трейлер. Глаза от жара казались высохшими, каменными. Он еле поднял их к стеклу заднего вида. Струя света, щедро разливаемая трейлером, наползла на мужичка, и Четверик понял, что выходить из машины поздно. Свет омыл мертвенно-бледное, костистое лицо мужичка, заставил его испуганно оглянуться на трейлер и впрыгнуть в салон "жигулей" с неожиданной живостью.

Он рывком тронул машину с места, снова оглянулся на огромный, больше похожий на поезд, чем на автомобиль, трейлер и, когда пронесся мимо Четверика, то уже не казался таким бледным. Может, успел покраснеть от испуга?

Четверик тронул машину следом. Багажник цвета мокрого асфальта удалялся настолько быстро, что он сразу понял: его ветерану восьмилетней давности не угнаться за новой мускулистой девяносто девятой моделью. Черепаха никогда не догонит лань. Но он все же выдавил "стольник", с удовольствием увидел, что машина бледного мужичка воткнулась в невидимую черту у светофора, пялящего на нее кроваво-красный бычий глаз, посмотрел на синюю будку гаишника, висящую над поворотом на улицу Толбухина, и вдруг ощутил, что может потерять сознание от жара. Его чернявую голову будто бы заталкивал кто в открытую печь. Желтая лихорадка, малярия, чума и сыпной тиф, сложившись в гремучую смесь, даже в крохотной, прививочной дозе медленно отнимали у него память. Они пожирали мозг теперь уже и не дымом, а какой-то бурой, плещущейся в башке кислотой.

И тогда он снял ногу с тормоза. Стрелка на спидометре, испугавшись его намерения, медленно поползла вниз. Она успела добраться лишь до отметки "70", когда капот "жигулей" Четверика тупо ударил по багажнику цвета мокрого асфальта. Что-то хрустнуло в груди, в которую ткнулся руль, стальным капканом сжало правую ногу. Кислота в голове закипела, чернотой залила глаза. Четверик потерял сознание, но тут же очнулся. Опять потерял, опять очнулся. И в каждом таком пробуждении отстраненно, как будто думал не он, а наблюдающий за всем со стороны человек отмечал: "Никто не вылез из "жигулей". Никто не вылез из "жигулей".