Очерки по русской семантике - Александр Пеньковский

Очевидно, что во всех подобных случаях фамильные суффиксы не изменяют значение трансформируемого в фамилию слова. Они лишь формально преобразуют основу, придавая ей внешний облик фамильного имени, что и позволяет таким образованиям функционировать в качестве антропонимических масок. Осознавая противоречие между антропонимической формой имени и нарицательным его содержанием (отсюда свидетельствуемая приведенными выше текстами проблема выбора между прописной и строчной буквой), читающий или слушающий пытается устранить это противоречие, вновь и вновь переходя от формы к смыслу и обратно. В этих переходах как раз и заключен комизм антропонимических масок, их игровая, смеховая сила.

Их внутренняя двойственность и противоречивость проявляются также в колебаниях по отношению к категории одушевленности-неодушевленности. Они, обозначая неодушевленные предметы и действия, должны использоваться как существительные неодушевленные. Ср. устроить скандал и – в соответствии с этим – устроить скандалевич: «Устроил же он скандалевич дома из-за того, что ему не купили розу…» (В. Шукшин. Боря). Однако, имея форму русских мужских фамилий, они могут вести себя и как существительные грамматически одушевленные: «…такого пощечинского (а не такой пощечинский) закатила». Ср. устаревшее выражение платить глазопялова (а не глазопялов) ‘пялить глаза’ – от глазопял – «праздный зевака, кто стоит выпучив глаза» (В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I. С. 354) – у писателя второй половины XVIII и начала XIX века А. Т. Болотова: «…и как не было никого, с кем бы можно было мне заняться разговорами, то принужден был я, по пословице говоря, только “платить Глазопялова”.…» (Жизнь и приключения Андрея Болотова, XXIV).

Потенциальная грамматическая одушевленность антропонимических масок таит в себе возможности дальнейшего образного раз-вития и усиления заложенного в них игрового, комического начала. Осуществляется это путем персонификации, когда за пустой фамилией-маской возникает вымышленный образ того или иного лица. Простейшим приемом оказывается здесь осложнение антропонимической маски титульным именем или показателем чина и сословной принадлежности. Так чай превращается в адмирала Чаинского: «– Ну так пойдем поговорим. В двадцать минут, во-первых, успею вздушить адмирала Чаинского.…» (Ф. М. Достоевский. Униженные и оскорбленные, 2, V), а кукушка становится генералом Кукушкиным, в лесные владения которого бежали сибирские каторжане: «Идти на вести к генералу Кукушкину» (В. И. Даль. Толковый словарь великорусского языка. Т. II. С. 214). Ср. развернутые описания этого преобразования: «Я припоминаю какую-то песню о том, как ведут наказывать молодого рекрута за то, что он бежал с часов, и он говорит: “Братцы, не я виноват – это птица виновата, она все кричала и свела меня в родимую сторону”. Эта птица была, конечно, кукушка. Какая другая не устанет тянуть вас за сердце так упорно, так неотвязно? <…> Невозможность ослушаться этого настойчивого призыва кукушки придала ей во мнении русского человека <…> генеральский чин. Быть в бегах – у солдата называется состоять на вестях у генерала Кукушкина.…» (М. Михайлов. Кукушка, 1862); «– Вы, барин, про генерала Кукушкина слыхали? – Нет, не слыхал. – Бродяжий генерал… По лесу кричит: ку-ку, ку-ку… Крикнет весной, у бродяги сердце горит… Последний раз втроем из Акатуя бежали. Одного часовой застрелил, другого поймали… А я все-таки к генералу Кукушкину явился в тайгу… Все одно как к начальству… Здравия желаю, ваше превосходительство… Веришь ли, барин. Один раз на поселение вышел. С поселенкой слюбился. Одну весну рука-ми за нее хватался, на другую не выдержал, сбежал… Пришел в тайгу и думаю: ну, генерал Кукушкин! Не слуга я тебе… А все-таки остался на своей линии…» (В. Г. Короленко. По пути, 1885).

Теперь остается только поместить такое вымышленное лицо в вымышленную же или реальную жизненную обстановку, наделить его определенными признаками внешности, чертами характера, особенностями поведения, и тогда рядом с Гоголем, как мы это видели в его письме к Языкову, окажутся его несуществующие знакомые, живущие за границей русские дворяне, помещики Ходаковский, Тепляков (Допекаев), Пыляков (или Пылинский), Полежаев, Сопите и Храповицкий.

Двое последних еще раньше сопутствовали Гоголю в его поездке по Германии. 27 сентября 1841 года он писал Н. М. Языкову: «Достигли мы Дрездена благополучно. Выехавши из Ганау, мы на второй станции подсадили к себе в коляску двух наших земляков, русских помещиков, Сопикова и Храповицкого, и провели с ними время до зари».

В поэме «Мертвые души» (гл. 9) Гоголь сам объяснил генеалогию этих своих знакомцев и всей их честной компании: «Вылезли из нор все тюрюки и байбаки… Все те, которые прекратили давно уже всякие знакомства и знались только, как выражаются, с помещика-ми Завалишиным да Полежаевым (знаменитые термины, произведенные от глаголов “полежать” и “завалиться”, которые в большом ходу у нас на Руси, все равно как фраза: заехать к Сопикову и Храповицкому, означающая всякие мертвецкие сны на боку, на спине и во всех иных положениях, с захрапами, носовыми свистами и прочими принадлежностями)…».

Нельзя не заметить, как настойчиво подчеркивает Гоголь привычность, общеизвестность образов Завалишина и Полежаева, Сопикова, Храповицкого, их общерусское распространение. Это «знаменитые термины», которые «в большом ходу у нас на Руси». Несомненно, что они вошли в поговорку еще до Гоголя (он сопровождает их оборотом «как выражаются») и, подкрепленные его могучим авторитетом, продолжали употребляться и в последующие десятилетия, сохраняя всю свою жизненность и актуальность в захолустной России, скованной обломовским сном. Развивая гоголевскую традицию, их обличительной силой воспользовался Салтыков-Щедрин, с презрением писавший о людях, которые «…давным-давно отказались от всякой общественной деятельности и не прекратили дружественных сношений только с самыми ближайшими соседями: Сопиковым ж Храповицким» (Об ответственности мировых посредников).

Из дружной четверки этих сонных байбаков, бывших в русской дворянско-помещичьей культуре XVIII–XIX веков столь популярными, наиболее жизнеспособным оказался Храповицкий, имя которого продолжало употребляться в достаточно разнообразных контекстах. К нему можно было отправиться, можно было зайти или заехать отдать визит, с ним интересно было поговорить или перекинуться несколькими фразами… Ср.: «– Ну, – скажет, вставая, князь Алексей Юрьич, – бог напитал, никто не видал, а кто видел, тот не обидел. Не пора ль, господа, к Храповицкому?» (П. И. Мельников-Печерский. Старые годы); «– Ну, брат-казначей, ты уж и расплачивайся за меня, а я пойду на сеновал с Храповицким поговорить!» (М. Е. Салтыков-Щедрин. Господа Головлевы). Ср. еще: «…пошел за ширмы спать, или отдать визит пану Храповицкому…» (Н. А. Некрасов. Без вести пропавший пиит).

Сегодня такое словоупотребление уже не встречается. Начиная со второй половины XIX века эта четверка мифических покровителей русской сонной одури стала бытовать в серии поговорок с именем Храповицкого, из которых до наших дней дожила лишь одна – в виде застывшего фразеологического оборота задать (задавать) храповицкого. В такой форме его отмечают все словари современного литературного языка, сопровождая иллюстрациями из текстов А. Сухово-Кобылина, П. Боборыкина, А. Чехова, а также ряда советских писателей. Фразеологизм этот выступает сейчас наряду с выражением задать (задавать) храпака (это два варианта одного фразеологизма), и фамильное имя в его составе оказывается всего лишь пустой антропонимической маской, потерявшей былое образное содержание. Впрочем, и в этом своем качестве – в силу привычности и стертости – имя Храповицкого уже почти не воспринимается. Неслучайно, что «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова (в отличие от всех других словарей) квалифицирует имя Храповицкого как застывшую форму не существительного, а прилагательного.

Утратив заключенные в них образы, ушли из языка и некоторые другие антропонимические маски. Давно не стало праздно любопытствующего Глазопялова. Навсегда исчез, лишившись даже призрачного существования в пословице, покровитель беглых каторжников генерал Кукушкин. Непонятен современному читателю и требует специальных пояснений упомянутый Гоголем в «Мертвых душах» князь Хованский – однофамилец древнего княжеского рода (вспомним «Хованщину» Мусоргского), чье имя произведено от глагола ховать «скрывать, прятать». Тот князь Хованский, за подписью которого, «как выражаются у нас на Руси», вручались «известные рекомендательные письма», т. е. взятки (Гоголь. Мертвые души. гл. 11). Ср. там же: «В это время обратились на путь истины многие из прежних чиновников и были вновь приняты на службу. Но Чичиков уж никаким образом не мог втереться, как ни старался и ни стоял за него подстрекнутый письмами князя Хованского первый генеральский секретарь…» Ср. также у Даля: «Был у нас председатель такой, что брал; нынешний, может быть, не берет, а все-таки правда наша держится только на убедительных доводах за подписью князя Хованского.…» (Бедовик, 3, 1839). Для нашего языкового сознания этого князя Хованского уже не существует. Он забыт так же, как и его современники Завалишин, Полежаев и Сопиков. Всех этих антропонимических масок уже нет. Однако живы приемы и традиции их образования и использования. Эти традиции сохраняются и сегодня, в современной непринужденной разговорной речи, и из этого вечно живого источника их отражения могут проникать и проникают в язык художественной литературы наших дней.