Окончательная реальность - Вильгельм Зон

«Уважение – вот что главное», – размышлял Пуаро, возвращаясь после заключения контракта. Предложение, полученное им, было действительно лестным. Прекрасная тема для истинно творческого ума. Сюжет, который наклевывался в голове, выглядел великолепно. Но без Гастингса не обойтись. «Как он, – подумал Пуаро, – наверное, обижен. Ну что же, на обиженных воду возят».

В тот же день он позвонил бывшему другу. Гастингс прозябал в Москве; сидел без денег и тихо спивался. Он как будто ждал звонка Пуаро и сразу согласился писать новый роман. Пуаро назначил встречу в Берлине на открытии выставки. Фон Шлоссер был доволен. Открытие удалось. Он чувствовал себя победителем. Так и только так должна действовать истинно великая, европейская Германия. Мягкая и внушающая уважение сила культуры, а не грубая, отталкивающая агрессия, изливаемая на соседей тупицами из МИДа.

При одной мысли о МИДе фон Шлоссера начинала бить нервная дрожь. Чесались ребра, будто искусанные блохами. В такие минуты он с трудом сдерживался, чтобы не сорвать пиджак и рубашку, не впиться ногтями в саднящую кожу на спине и боках. Будучи поклонником внешнеполитических взглядов и таланта Розенберга, фон Шлоссер по-настоящему ненавидел действующего министра иностранных дел. Вечно поддатый, пахнущий дурным одеколоном мужлан был последовательным сторонником подходцев Риббентропа. Риббентроп и Розенберг никогда не любили друг друга. Можно сказать, что они были основоположниками двух соперничающих внешнеполитических школ Германии. Риббентроп считал, что надо действовать быстро, напористо, без обязательных для прежней дипломатии лавирований, недоговорок и компромиссов – действовать по-хамски. Розенберг был противником такой концепции. Он старался везде и всюду подчеркивать гуманизм и интеллигентность учения Гитлера. До войны это проходило. Англичане и французы не хотели идти на открытую конфронтацию с великим германским народом, всего через двадцать лет после окончания первой мировой бойни. «В конце концов, Гитлер европеец, он представляет Германию, без которой европейская, да и мировая цивилизация невозможна». После войны все изменилось.

Фон Шлоссер живо интересовался родной историей. В свое время внимательно изучал внешнеполитические доктрины Розенберга и Риббентропа. Честно говоря, он с удовольствием возглавил бы МИД, но пока не получалось. Концепция Розенберга однозначно импонировала ему больше. Фон Шлоссер ценил его внимание к культурному наследию, в том числе и наследию других народов. Ему нравилась розенберговская непримиримая позиция относительно любых проявлений сталинизма в послевоенной Европе и сейчас, когда риббентроповщина вновь полезла из всех щелей германского МИДа, фон Шлоссеру было противно. Он видел, как бездарно действуют дипломаты, как неуклюже пытаются они реабилитировать худшие, давно осужденные мировым сообществом проявления гитлеризма. Он понимал, что ничего не может поделать, что МИД не является сферой его влияния, что борьба за место рядом с Герхардтом обостряется, что внешняя политика – сильнейший козырь, до которого он, фон Шлоссер, никак не может дотянуться.

Неужели Герхардт не видит – нынешняя политика МИДа на руку врагам во главе с Боббером. Неужели не понимает – Боббер фактически провоцирует внешнеполитическое ведомство, пытаясь скомпрометировать Германию в глазах остального мира. Похоже, Герхардт настолько уверился в своей непобедимости, что никого не боится. Но нет! Фон Шлоссер не даст хозяину совершить ошибку. Он слишком его любит и скоро окажет неоценимую услугу: Боббер будет сметен с шахматной доски – и тогда наконец верный фон Шлоссер сможет рассчитывать на роль ферзя, который приведет Германию к процветанию и уважению!

Абрам Зон стоял неподвижно, скрестив руки на груди. Выбрав место на возвышении, он взирал оттуда на колышущееся море людей. В последнее время скрепя сердце ему тоже приходилось покупать искусство. Что делать, новая девушка настоятельно требовала создания домашней коллекции. Собирательство искусства, к тому же современного, очень престижно, – твердила она. Абрам соглашался. В конце концов, и в современном искусстве попадаются работы по-настоящему красивые или волнующие. Абрам Зон удивлялся, но порой ему казалось, что даже самые неказистые вирши концептуалистов, с которыми общался брат Адам, вдруг неожиданным образом трогают душу, заставляют сердце хоть на мгновение забиться быстрее.

Вот и сейчас он почувствовал резкие толчки в груди. Пульс зачастил, хотя Абрам стоял на мраморной лестнице и видел лишь волнующуюся толпу любителей искусства, но не само искусство. Что происходит? Абрам почувствовал боль в области старой раны. Он попытался успокоиться. Огляделся – по лестнице, оскалив желтые клыки, приближался фон Шлоссер.

Фон Шлоссер давно заприметил Абрама и, наконец, решил подойти поздороваться. Растянув губы в доброжелательную улыбку, он двинулся навстречу младшему товарищу. С тех пор как был оформлен заказ на Абрама, они виделись редко. Дела. Борьба с Боббером входила в решающую стадию и отнимала все свободное время. «Вот так и живем. Не замечаем, как летят дни. А потом бац, и не увидимся уже, – иногда думал фон Шлоссер, – а ведь, в сущности, неплохой парень этот Абрам Зон».

Фон Шлоссер искренне хотел успеть повидаться с Абрамом, но не на лестнице, на бегу, среди тусовки бездельников, а с толком, с чувством, с расстановкой – в изысканной, не просто светской, но великосветской компании. Фон Шлоссер очень хорошо ощущал разницу между богемной вечеринкой, каких много, и великосветским раутом во дворце или, быть может, на яхте.

– Блестящая выставка, поздравляю, – Абрам протянул фон Шлоссеру руку.

– Спасибо, я рад, что дело возглавил ваш брат; мне кажется, это было удачным, перспективным решением. Он по-прежнему увлечен проектом?

– Да, без сомнения.

– Надеюсь, и московское открытие окажется столь же успешным. Нам крайне важно внимание российской интеллигенции.

– Кстати, я устраиваю прием перед московским вернисажем, буду счастлив, если вы соблаговолите…

– Непременно, непременно, – фон Шлоссер вдруг отчего-то смутился. «Успеет ли?» – подумалось ему. Опять зачесался бок. Он несколько неуклюже потерся о колонну и поспешил отойти, дружески похлопав Абрама по плечу.

Слух о грядущем мегаприеме распространился по Берлину мгновенно. Счастливчики, получившие приглашение в Москву на яхту «Белорус», быстро раструбили о грандиозном мероприятии. Событие даже по берлинским меркам выглядело невероятным, потрясающим воображение. «Белорус» своим ходом должен был прибыть из Средиземного моря через Босфор и Дарданеллы в порт Новороссийска. Оттуда волоком, с помощью танковых частей регулярной готской армии, – до Астрахани, а уж там вверх по Волге, через канал имени Москвы до Речного вокзала, что на севере старой столицы. Совсем недалеко от аэропорта «Шереметьево». Гости прилетают на самолетах и быстро, на подготовленных автомобилях, добираются до места торжества.

Когда фон Шлоссер узнал о деталях предстоящей вечеринки, он даже растерялся. Что делать? Поторопить заказ или, наоборот, потянуть резину? В сущности, какая разница – неделей раньше или неделей позже. Не будет Абрама, кто еще сможет учинить подобное? Какой-нибудь скучный швейцарец, который окажется на его месте? Вряд ли. Нет, твердо решил фон Шлоссер, ни в коем случае нельзя отказываться от такого вечера, в конце концов, невозможно думать только о работе.

Фон Шлоссер подошел к любимому календарю со звездами «Мосфильма». Открытие выставки в Пушкинском музее назначено на пятницу, 17 июля. Вечеринка начнется в среду, 15-го числа. «Ну что же, – фон Шлоссер, щурясь, прикидывал время, – этого будет достаточно». Он снял телефонную трубку: «Бюро заказов? Да, это фон Шлоссер. Я по поводу заказа. А какого еще? Вот именно… Значит, так. Бежать впереди паровоза не следует. Все должно состояться не раньше 16 июля, да, не раньше пяти утра».

16 июля 1998 года. 4 часа утра

Москва. Речной вокзал. Яхта «Белорус»

Холуй трясется. Раб хохочет.Палач свою секиру точит.Тиран кромсает каплуна.Сверкает зимняя луна.

Се вид Отечества, гравюра.На лежаке – Солдат и Дура.Старуха чешет мертвый бок.Се вид Отечества, лубок.

Собака лает, ветер носит.Борис у Глеба в морду просит.Кружатся пары на балу.В прихожей – куча на полу.

Луна сверкает, зренье муча.Под ней, как мозг отдельный, – туча.Пускай Художник, паразит,другой пейзаж изобразит.

Абрам закрыл сборник поэта Бродского. И без того плохое настроение сделалось отвратительным.

Вечеринка не принесла радости, что-то пошло не так с самого начала. Заныло сердце. Он удалился от общества в каюту пару часов назад. Взял книгу и принялся читать стихи.