С Евангелием в руках - Георгий Чистяков

В одной из своих записей, указывая на то, что витражи и фрески в средневековых храмах зачастую «бывали так высоко, что их нельзя было разглядеть» и поэтому были для зрителя «невидимы», Дмитрий Сергеевич замечает: «Следовательно, архитекторы, скульпторы, витражисты и фрескисты творили для Бога, для правды, а не для зрителя, который часто не мог разглядеть детали». Доброделание есть служение человеку, творчество – правде и Богу.

А «разглядеть детали» на древней фреске? В жизни всегда настает момент и для этого, иногда через много столетий после того, как фреска была написана. В своих научных трудах Дмитрий Сергеевич учит нас именно этому. Любой текст прочитывается в тот момент, когда он оказывается абсолютно необходимым для потомков – как лекарство, как спасательный круг, как огнетушитель на пожаре. Но уже теперь видно, как много сделали его «беспартийная» и тихая, а во многом и респектабельная (одно из любимых его словечек) наука и его негромкое служение для того, чтобы мы возвратились к ценностям, казалось бы, утраченным навсегда.

Ровно через год после смерти Дмитрия Сергеевича в московском издательстве «Искусство» появилась книга, включившая в себя статьи, тексты докладов и разрозненные, на манер «Мыслей» Паскаля, записи последних лет. Книга, прекрасно оформленная и очень просто озаглавленная: «Русская культура». Издана она была благодаря поддержке института «Открытое общество», а вернее – самого Джорджа Сороса, предпославшего ей предисловие, где он напомнил, что именно Лихачёв помог ему открыть в России фонд и стоял у истока многих особенно ярких его программ. Кроме того, Джордж Сорос сообщил, что книга «Русская культура» будет разослана в пять тысяч библиотек России. «Если бы меня сегодня спросили, – пишет он, – что я хотел бы пожелать своим детям, я бы ответил: встретить на своем жизненном пути такого человека, каким был и остается для меня Дмитрий Сергеевич».

Автору этих строк довелось в июне 1999 года быть свидетелем их последней встречи. Лихачёв прилетел тогда в Москву на один день, чтобы в Овальном зале Всероссийской библиотеки иностранной литературы участвовать во встрече, посвященной обсуждению мегапроекта «Пушкинская библиотека». Суть этого начинания заключается в том, чтобы в условиях острой нехватки средств на покупку новых книг, без чего не может существовать ни одна библиотека, снабжать провинциальные (областные и районные) библиотеки нашей страны книжными новинками.

«Пушкинской библиотекой» мегапроект был назван не в силу того, что он ставит своей целью распространение сочинений Пушкина, который, в общем, издавался всегда и поэтому в библиотеках России есть, а потому, что сам Пушкин был неутомимым читателем и талантливейшим журналистом, блестяще доводившим информацию о новых книгах до своих современников. Об этом тогда напомнил Лихачёв.

«Роскошно буддийское лето», – процитировал академик посвященные Москве стихи Мандельштама. Действительно, в тот день было невероятно жарко и душно, но Дмитрий Сергеевич выдержал всё, ибо считал, что в читальных залах провинциальных библиотек, расположенных в городах и селах, на тысячи километров удаленных от Москвы и Петербурга, работают те молодые люди, от которых будет зависеть будущее России. Узнав от меня, что и наша «Русская мысль» (я еще работал в издававшейся в то время и в России парижской «La Pensée Russe»), газета, основанная русскими эмигрантами в Париже, газета, связанная с именем Бориса Зайцева и других русских парижан, распространяется по трем тысячам библиотек страны, он заметил, что это особенно важно, ибо именно таким образом преодолевается тот трагический разлом, который, с одной стороны, оторвал русскую культуру на Западе от России, но, с другой, сохранил ее там, в условиях свободы, для будущих поколений.

А потом, дня через два после этой встречи, Юрий Рост рассказал мне, что Лихачёв был постоянным и внимательным читателем нашей газеты. Может быть, писать об этом неприлично, но тогда я переживал довольно трудный период, когда мои тексты не всегда печатали, снимали с готовых полос и т. д. Поэтому, когда Юра Рост сказал, что Дмитрий Сергеевич всегда ждет моих статей и в первую очередь читает именно их, это меня удивительно поддержало и фантастически поддерживает до сих пор.

Назвать себя учеником Лихачёва я не могу, поскольку лишь иногда слушал его лекции, а потом некоторое время работал под его началом в Советском фонде культуры, где занимался со школьниками, многие из которых теперь уже защитили (в том числе и под моим руководством) кандидатские диссертации; но я счастлив, поскольку был его слушателем. А ведь всего этого могло и не быть. Помню, как лет двадцать восемь тому назад один из моих питерских учителей сказал, что Дмитрий Сергеевич перенес тяжелую операцию на желудке и, конечно, больше года не протянет.

С тех пор минуло более четверти века, и всё это время Лихачёв не только был жив, но трудился не покладая рук и сделал столько, сколько не смог бы сделать, наверно, ни один молодой, здоровый и сильный человек. Прав преподобный Андрей Критский, когда говорит, что «Бог егда восхощет, изменяется естества чин». Бог подарил нам вопреки предсказаниям врачей эти последние десятилетия жизни Дмитрия Сергеевича, когда он смог, уже не пользуясь иносказаниями, а прямо и откровенно сказать не только нам, студентам, в закрытой аудитории и, разумеется, без магнитофона, но тысячам и даже миллионам своих читателей всё, что считал нужным.

Ученик знаменитого Виктора Максимовича Жирмунского, Лихачёв, казалось бы, должен был стать если не германистом, то, во всяком случае, специалистом по западноевропейской литературе. В семинаре своего учителя он занимался главным образом английскими поэтами начала XIX века – Шелли, Китсом, Вордсвортом и Байроном. Думал он и о том, чтобы посвятить себя Шекспиру. Однако всё получилось иначе.

В книге «Воспоминания» Лихачёв рассказывает, что с 1923 года начал заниматься древнерусской литературой, потому что «хотел удержать в памяти Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери сидящие у ее постели дети». Он пишет, что любовь к родине его самого и друзей его юности «меньше всего походила на гордость родиной, ее победами и завоеваниями». И далее: «Мы не пели патриотических песен – мы плакали и молились».

Дмитрий Сергеевич входил в небольшое (разумеется, неофициальное) братство Серафима Саровского, которое было организовано в Ленинграде 1 августа 1927 года, когда, как говорит Лихачёв в очерке, посвященном истории этого братства, «у нас возникла идея посещать церковь совместно». Просуществовало оно, однако, всего несколько месяцев – до ареста его членов. Затем на Соловках он сблизился с отцом Николаем Пискановским, которого называет своим духовным отцом, и с епископом Виктором (Островидовым). Владыка, как пишет Лихачёв, «был очень образован, имел печатные богословские труды, но видом напоминал сельского попика, встречал всех широкой улыбкой».

«Иным я его не помню, – замечает Дмитрий Сергеевич в скобках и продолжает: – От него исходило какое-то сияние доброты и веселости». Просветленность и радостность – вот, с точки зрения Лихачёва, те два ключевых момента в православной духовности на Руси, которые делают ее особенным явлением в истории христианства в Европе. Его удивляло, почему в 1990-е годы священники, особенно молодые, стали суровыми, жесткими, а иногда и недружелюбными. «Всё это больше похоже на средневековое католичество», – сказал однажды Лихачёв. При этом он очень любил святого Франциска, но видел в радостной его духовности черты как раз восточного христианства.

В «Воспоминаниях» есть один текст, очень хорошо характеризующий мироощущение Дмитрия Сергеевича, которое он пронес через всю жизнь. Он рассказывает, как на Соловках ему удалось однажды летом задремать в кустах в прибрежной полосе, где вообще появляться запрещалось строжайшим образом. «Когда я открыл глаза, – пишет Лихачёв, – я увидел против себя на расстоянии чуть большем протянутой руки очаровательную зайчиху и несколько маленьких зайчат. Они смотрели на меня не отрываясь, как на чудо. Монахи приучили животных не бояться человека».

Завершая рассказ об этой встрече, удивительно напоминающий как «Цветочки» Франциска Ассизского, так и фрагменты из «Духовных зернышек» парижского митрополита Владимира (Тихоницкого), старый академик говорит, что они с заячьей семьей «смотрели друг на друга, вероятно, с одинаковым чувством сердечной приязни». Он признается, что для него дорого «чувство любви ко всему живому», и он видит в этом чувстве знак присутствия Божьего в мире или «ощущение творящего Бога».

Вообще Лихачёв – созерцатель. Так, рассказывая о поездке в Новгород, он вспоминает, как они с женой «любовались на золотой купол Софии, вызолоченный толстым слоем и отличавшийся зеркальной гладкостью, в которой отражались бегущие по небу облака», и говорит, что «на этот купол можно было без конца смотреть, как смотришь на текущую волну». Ученый, придавший изучению литературы Древней Руси математическую точность, он был, без сомнения, настоящим поэтом и хотя, кажется, никогда не писал стихов, но в своих последних книгах сумел в истинно поэтической форме рассказать о том, что чувствует человек, который, по выражению Гумилёва, «любит мир и верит в Бога».