Семья Звонаревых - Александр Степанов

«Что за чушь! – подумал Борейко, в растерянности потирая себе лоб. Не может быть! Тут явно какое-то недоразумение».

Наведя справки в штабе о Хатове, Борейко узнал, что он, «совершивший невиданный подвиг отваги и бескорыстия», сейчас на заслуженном отдыхе. О чиновнике из казначейства, прилетевшим вместе с Хатовым на шаре, никто ничего не знал.

Борейко понимал, как много в прояснении этой странной истории значат показания именно этого чиновника, и потому начал его розыски. «Не может быть, чтобы ошибся Качиони! Не может быть. Тогда как же деньги оказались не в кармане Хатова, а в государственных сейфах? Нет, тут что-то не так, нужно проверить, – говорил себе Борейко. – И я это сделаю, чего бы мне это не стоило».

11

Тяжёлый дивизион после дневки двинулся дальше на Кобрин-Пружаны-Барановичи. Борейко сообщил своим офицерам о предполагаемом создании ТАОНа. Больше всех от этого был в восторге Вася Зуев. Заинтересовался этой идеей и Звонарёв. Его, конечно, больше устраивало возвращение на завод, о чём он уже не раз писал Техменёву. Но генерал неизменно отвечал, что ещё не подошло время.

В Кобрине получили дневку, и все занялись хозяйственными делами. Беспокоило состояние лошадей, крайне истощённых.

Борейко собрал солдат, рассказывал им о состоянии лошадей, просил помочь ему выйти из трудного положения. Это обращение командира возымело своё действие. Вскоре Кирадонжан с удивлением заметил, что лошади первой батареи стали значительно лучше выглядеть, и просил Борейко поделиться секретом.

– В единении солдат и офицеров батареи, – усмехнувшись, проговорил Борейко.

– Либеральничаете с солдатней на свою голову. Знаете, теперь всеми тяжёлыми батареями в Ставке ведает тоже портартурец, конечно хорошо Вам известный генерал Шихлинский, – брюзжал Кирадонжан.

– Али Ага Шихлинского я знал ещё капитаном. Был тогда он очень порядочным человеком… – ответил Борейко.

…Спустя несколько дней, когда батарея двигалась по шоссе, её встретил Кочаровский. С генералом было ещё двое офицеров, которых Борейко, как ему показалось, не знал.

Капитан скомандовал «смирно» и подъехал к Кочаровскому. Генерал указал на ехавшего рядом всадника, в котором Борейко узнал Али Ага Шихлинского.

– Али Ага! – радостно воскликнул Борейко, узнав генерала, и тот час опомнился, добавив: – Ваше превосходительство!

– Для старых друзей я, как прежде, Али Ага. Прошу меня так и величать, – ответил Шихлинский.

Когда батарея остановилась на ночлег, оба генерала снова появились у Борейко. Борейко подробно рассказал обо всём, что произошло в Новогеоргиевске. Шихлинский внимательно слушал и что-то записывал в блокнот.

– Весьма поучительно всё, что Вы рассказали. Моё мнение, что крепости отжили своё время, подтверждается. Так я и буду докладывать по начальству, – резюмировал свои мысли Шихлинский.

Затем он поинтересовался «делом Хатова», как он выразился. Борейко рассказал всё, что знал.

– Вы правы, надо найти чиновника. И в этом я Вам помогу, – сказал генерал.

12

Общее летнее наступление германских войск от Балтийского моря до чёрного изменило маршруты санпоезда. Рейсы стали частыми, но короткими, а маршруты – неожиданными. Поэтому, когда Краснушкин узнал, что поезд идёт через Брест-Литовск до города Пружаны, он не удивился.

– Пружаны так Пружаны!

Трудно стало с доставкой нелегальной литературы. В поезде появилось много новых врачей, сестёр и полицейских соглядатаев. Уже не один раз устраивались обыски. Всё более подозрительно посматривал Лялин на Варю. Обстановка в поезде ухудшалась, создалась атмосфера недоверия и настороженности. Кто-то умело работал, сея слухи и сплетни, и добивался разобщенности и подозрительности среди служащих.

С каждым рейсом поезд терял свой аристократический профиль. Сначала понемногу, а потом всё больше и больше в его вагонах появлялись раненые армейские рядовые солдаты.

Краснушкин сам видел как изменилось настроение русского войска. У солдата уже не было мужичьего смирения, не было страха перед высоким начальством. В стонах и муках, в крови рождалась злоба, жгучая ненависть к «кровопийцам». Солдат теперь понимал, чего он хотел, – мира и земли. И часто, отправляясь из поезда, раненые уносили за пазухой, в грязных котомках, как самое дорогое, листовку о мире, о земле, о власти…

К поезду был прикомандирован художник Сологубенко, могучего телосложения человек. В его весёлых карих глазах всегда дрожали лукавые искорки. И, может быть, потому он всем пришёлся по сердцу. Рокочущий бас Сологубенко раздавался то в одном, то в другом вагоне. Он трудился честно, не зная покоя, его талантливые руки не отдыхали. Он перерисовал всех сотрудников поезда, врачей, сестёр, с вдохновением рисовал солдат.

– Люблю простые русские лица, – признавался он. – Сколько в них ума, мудрости и хитринки… У интеллигентов этого не найдёшь. Да-с!

Особенно любил рисовать Варю. Когда ему удавалось упросить её посидеть спокойно несколько минут, он весь светился изнутри, лицо дышало покоем и радостью.

– Полонила Варвара Васильевна сердце художника, – с обезоруживающей искренностью отвечал он на шутки врачей. – Признаюсь. Но, увы, без взаимности… Как-то после ремонта неожиданно перед самой отправкой поезда прибыл Распутин в окружении небольшой свиты придворных дам и военных. Появление его вызвало большой переполох среди сотрудников санпоезда. И никто не обращал внимания на художника, с лукавой усмешкой в глазах стремительно рисующего всю «почётную» делегацию.

Когда Распутин, благословив санпоезд, уехал, Сологубенко показал Краснушкину свои рисунки.

– Вот это да! – только и мог сказать доктор, в изумлении разводя руками.

С бумаги ни Краснушкина смотрело лицо Распутина с холеной бородой, с надменными, злыми и похотливыми глазами. Жадные толстые губы кривила самодовольная ухмылка. Талантливая рука художника обнажила то, что так умело скрывал под благопристойной личиной «святой старец». Похоть, лживость, жажда власти и холодная низкая душонка, одетые в чёрную рясу, с наглым откровением смотрели с листа бумаги.

– Вот опубликовать бы в прессе, – сказал Краснушкин. – Портрет нашего истинного владыки, думаю, имел бы успех. А?

– А что, и опубликуем, – засмеялся Сологубенко. – Мы не робкого десятка.

Поезд отправился в рейс и об этом разговоре Краснушкин как-то забыл. Он вспомнил о нём, когда однажды Сологубенко развернул журнал, и на развороте на мелованной бумаге Краснушкин увидел известный ему рисунок.

– Ну, заварили кашу, – проговорил Краснушкин, – теперь держись «гнева всевышнего».