Солнышко в березах - Николай Никонов

Однажды, когда я, задумавшись, сидел возле шалаша, в конце аллеи послышались голоса — ватага ребят в драных ватниках и пальтишках двигалась ко мне. В середине ее шли, возвышаясь, двое больших парней. Затрещали кусты слева, и я понял, что сейчас несдобровать — бежать некуда. Разве только через забор, а он здесь высок, и как же мои клетки, птицы? Осталось изобразить спокойствие, ждать, что будет. Подходили те самые ребята, которым, как видно, наскучило лазать по обобранным вконец самолетам, в одном из больших парней я с ужасом узнал черноглазого страшного Чащиху, который еще в прошлом году выворачивал карманы возле нашей школы. Глаза из-под черной грязной ушанки были блестящие и не насмешливые — только злые. Злые тяжелые глаза. Они, наверное, даже не умеют быть иными. И я видел одни эти глаза, хотя чувствовал, что окружен плотно: вокруг дышали, сопели, молчали — ждали…

— В наш парк зачесался?! — крикнул петушиный голос. И тут же я ослеп от жестокой боли, Чащиха ударил прямо в нос, в глазах засверкало, удары сыпались справа, слева, в спину, по ногам. Не знаю, как вырвался, сопротивлялся или нет, кажется, только зажимал разбитый нос, закрывал лицо, бежал, продираясь сквозь удары, бежал, не видя куда, а меня все догоняли, пока я не выскочил на главную аллею. Остановился, вытирал слезы и кровь, руки были красны, слипались пальцы, кровь темно капала на листья, я оторопело смотрел на ладони, чувствовал — глаз заплывает, спина и бока саднеют, и все-таки прислушивался: там, в углу парка, шумно делили мои снасти, птичек, снимали западенки, свистели и радовались.

Я перелез забор, побрел домой, нагруженный редким сознанием собственного бессилия, своей трусости и людской неправоты. А что я мог сделать? Одно мое оправдание… Что я мог? Ну, бросился бы на Чащиху. А они на меня кучей. Драться не умею. Бабушка всегда говорила: «С хулиганьем не связывайся. Лучше отойди». Я и отходил чаще, чем надо. Будь тут хоть медвежья сила… Вон их сколько… Есть, говорят, такая борьба, сам читал, — джиу-джитсу. А где ей научишься? И Чащиха не таков, чтоб бороться с голыми руками. Ударь — он тебя ножом. Почему Чащих редко забирает милиция? Почему щадят, нянчатся, выпускают по сто раз, пока они кого-нибудь не зарежут? Толку-то ведь от них никакого — один вред. А все-таки нянчатся… А может, есть какой-нибудь толк? Излупили тебя — вот и толк. Умнее будешь. В лес надо ездить ловить. Ведь все время боялся, а ходил — вот и дождался. С чем же теперь буду охотиться?

Последнее соображение заставило остановиться. Я вдруг стал думать, что избили меня еще милостиво — могли совсем истоптать: губы, зубы — целы, кровь отсморкал, плохо одно — лишился снастей и птиц. Приманных на базаре днем с огнем не сыщешь в сезон. И стоят они дорого. А мой щегол! Я чуть не заревел, теперь уж от обиды. И пошел обратно, как-то безнадежно, словно не боясь быть избитым снова, потом побежал к парку, обежал его с другой стороны и как раз вовремя — когда выглянул из-за угла, шайка перелезала забор. Спрятался, но, кажется, напрасно — они не собирались ни торопиться, ни опасаться чего-либо. Шумной кучей отправились в сторону пруда, унося мои сети, клетки и западни. Я понял, идут на Ключевские улицы, где в маленьких, вросших в землю домишках испокон века было убежище окрестных жуликов, пьяниц, людей «без определенных занятий» и таких же драчливых, юрких, мазаных ребятишек. Я не знал, там ли живет Чащиха, а вот другой, высокий, с веснушками, вроде был оттуда. Постой… Это же, как его? Коровин? Нет… Коробкин? Нет… Я же с ним учился… Только потом его выгнали из школы. Коробков!.. Вспомнил. Не знаю, бил он меня или нет. Я ведь ничего не видел…

И еще что-то я бубнил, пока шел следом, в безопасном отдалении, таясь за углами, следил за ватагой. Понемногу она редела, растаскивая птичек, я продолжал идти, пока не осталось двое: тот Коробков и Чащиха. У них были оба тайника, западенки и садок. На правах старших забрали львиную долю. Оба остановились у кривых, растворенных настежь ворот возле кособокой хибарки под тремя высокими тополями. За гнилым, кое-где подпертым забором там стояла синяя голубятня на столбах. Они зашли во двор, а я долго выглядывал из-за палисадника с противоположной стороны улицы, потом безнадежно двинулся домой. Что толку — ну узнал, где живет Чащиха или, может быть, Коробков? Птиц они не вернут. В милицию — сам не пойду. Будет милиция заниматься какими-то птичками: дело-то не слишком законное — ловить в парке. Дня три, пока сходили синяки, сидел дома. Матери сказал — никуда не денешься. Она было хотела идти к Чащихе, но я удержал, сказал, что не пойду с ней ни за что, вот еще — впутывать ее в это дело. Кроме того, хотя мать и посочувствовала мне, даже поплакала — такой прибыл изукрашенный, — она, наверное, и порадовалась: не одобряла она мои походы в парк, и всю эту ловлю, и птичек тоже. Она все время говорила мне, чтоб я образумился, побольше учил уроки, а птиц просила выпустить. И теперь это свершилось, хотя бы таким тяжким способом.

На четвертый день я отправился в школу. Но вместо занятий решил прогуляться на Ключевскую. Словно бы помимо своей воли оказался я у Чащихиных ворот, слонялся поблизости и напротив, пока не увидел самого Чащиху, с двумя моими западенками он ходил по приступку голубятни. Я узнал моего щегла, а Чащиха скрылся вязкой черной дверке.

Еще пару дней я обдумывал, как поступить. Конечно, воевать с Чащихой и не попытался бы: слишком страшен он, слишком трус я. Если бы еще один на один, может, не струсил бы, но ведь это Чащиха, соберет свою «кодлу», и тогда что… Но и терять снасти не хотелось. Я решился… Приготовил для этого дела ломик-выдерку, связку всех ключей, какие смог найти, кроме всего большой кухонный нож, им щепали лучину для самовара, нож — это уже с глупого ума…

Ночью, когда убедился, что мать уснула, тихо оделся, вышел на двор и так же тихо, стараясь не брякнуть щеколдой, закрыл за собой ворота. Было холодно и ветрено. Ветер подвывал в проводах. По-осеннему, по-ночному жестко шумели в тополях последние листья. Тополя мотали ветками в мутном небе. Я шел, держа ломик в руке, нож сунул за пояс, карман оттягивала связка ключей. Воровские снасти придавали мне смелости. Особенно ломик. Ну-ка, сунься кто — и получишь. Еще и нож есть. Великое дело — оружие… В то же время я был как-то безнадежно опустошен одной непрерывно токающей мыслью: иду воровать… Иду воровать… Иду воровать… Словно бы сердце так стукало, слышал его: воро-вать, воро-вать, воро-вать… Правда, ведь свое… отобранное, пытался я успокаивать совесть. А все-таки… Все-таки: воровать… До Ключевской дошел необычно скоро. Нигде не было ни огня, ни черной тени прохожего. Улица вымерла, потонула в сумраке. Не стихая шумят тополя. Ночью чащихинский забор показался выше. В хибарке не было огня, но окна ее как-то светились, точно потаенно-насмешливо наблюдали за мной.