Солнышко в березах - Николай Никонов

Вскоре по этим причинам я решил перенести место ловли. Через три улицы от нас был большой парк — до войны сад пионеров, а в войну размещалась за его глухими заборами авиационная академия. Академия весной уехала. На память о ней остались на спортивных площадках парка два военных самолета — истребитель и штурмовик. Местные жители поснимали с них ночами дюралевую обшивку, фанеру, двери, колпаки фонарей и патронные ящики. Все, что можно было взять с трудом и без труда для удовлетворения неуклонно растущих после войны потребностей населения, было взято. Теперь на ободранных самолетах кипели ребятишки, потихоньку раскулачивая моторы, сиденья, трубы — вообще то, что еще оставалось и что, казалось бы, невозможно было разобрать.

Я обследовал парк, выбрал самый дальний угол, тут не слышалось уже галдящей ребятни и было нечто вроде небольшой поляны, лучше сказать пригорка, заросшего березовыми прутьями. По краям пригорка в разные стороны клонились толстые серые обломанные временем липы, стояло несколько гнилых берез и высокий, уже без ягод, рябинник. Липы уходили вдоль забора поределой аллеей. Сквозь их последнюю блекло-золотую листву белело небо, посвечивало в ветвях холодное солнце, и место мне очень понравилось, как-то сразу привлекло своей осенней глушью и уединенностью. Кругом все было завалено желтым и бурым листом, я принялся расчищать его, возился чуть не дотемна, пока выровнял ток, убрал лишние кусты, в углу у забора сложил шалаш, покрыл сухой крапивой, ветками, травой и листьями. Первое время я прислушивался, глядел — не появится ли кто, но никого тут не было, только в глубине парка квохтали дрозды да на липах попискивали, звенели синицы. Я решил, что ободранные самолеты надежно отвлекают искателей приключений, и ушел из парка радостно оживленный — чувствовал себя как охотник, который наконец добрался до настоящего места; кто когда-нибудь охотился, поймет меня.

Ловить в парке было не в пример лучше. Теперь я вставал затемно, брал мешок со снастями, приготовленный в сенках с вечера, чехол с тайниками, шел пустыми предутренними улицами. Везде еще сон, не светят окна, все спит в глухом оцепенении и как бы припало к холодной стылой земле, только ветер сильно дует с пруда, подпирает спину, и в этом ветре вся осень, чувствуешь ее и осязаешь, а в душе копится грустная благость. Зябнет шея, ежишься, подымаешь воротник, ускоряешь шаги. Вот он, парк — нелюдимо шумит за высоким забором. Там темно, как на кладбище. Говорят, что тут когда-то было маленькое кладбище, и эти мысли пугают меня. Боязно перелезать туда в шумящую ветром и листьями мглу. Она кажется враждебной, поджидающей, но я уже привык пересиливать свой страх. Обычно я не сразу лезу туда, кладу мешок, закуриваю — вот он где нужен — табак! — потуже надеваю кепку, засовываю озябшие руки в рукава. С мешком у забора, ежащийся и втянувший голову в плечи, в драной кепчонке с жеваным козырьком, я, наверное, похож на бывалого домушника. И мне почему-то нравится такое сходство. Может быть, я нарочно одеваюсь так, идя в парк. Накурившись, смелею, подтягиваюсь, опускаю мешок со снастями, стуча коленями, переваливаю высокий заплот, прыгаю в синеватый полумрак.

Сыро шелестят, пересыпаются листья. Молчание в аллеях, только ветер вверху шумит: то слабеет, то занимается с буревым осенним гулом. Тогда листья стукают по кепке и в спину, шуршат, опадая под забор. В глубине парка глухо и жутко белеет туман, там озерко, небольшое, но глубокое, все кажется, ходит там что-то, следит и передвигается. Хочется мне бросить мешок, перелезть на спокойную, пусть и безлюдную улицу, но я давлю в себе это желание, покрепче сжимаю палки тайника, иду дальше. На своей поляне становится легче, веселее. Оглядываю шалаш, начинаю расколачивать сеть, вешать западни, сыпать прикормку. Приманные птички еще дремлют, молчат. Но вот снасти готовы, сеть прибрана, и я сажусь в шалаш со шнуром в руке, жду рассвета, когда начнется пролет. Пахнет в парке туманом, осыпавшимся листом, отсырелой к рассвету землей, влажными ветками. Скупой свет зари гуляет вверху по стволам, высвечивает листья, выбирает их из осеннего неба, и они розовеют каким-то женским румянцем, и само небо — сплошь в тучах — тоже розовеет, краснеет, теплеет. Алые, багровые полосы вспыхивают на нем, теплый отраженный свет льется вниз в синеву, яснее чернеют липы, старые пни и кусты обозначаются, и ветер теряет свою пугающую ночную таинственность. Светает. Светлеет, обнимает душу пасмурное тихое утро, и вот уже слышишь гомон чечеток. Они всегда пролетают первыми. Приманные враз проснулись — начинают кричать: пиликают чижи, надрывается чечет, посвистывает снегирь, щегол кидает свое звонкое «цибить-бить» — охота началась.

Чечетки сваливаются в березы, одна за другой падают на ток, но крою я неохотно: чечетка — мальчишечья забава, на рынке стоит дешево, в пролет — вообще нипочем, хорошие птицеловы ее не берут. Я жду, слушаю чижей. Я сам очень люблю маленьких желто-зеленых птичек с густо-черной шапочкой, с золотыми разводами в краях хвоста. Чижа на базаре считают за лучшую ходовую птицу, покупают взрослые и старики, цена на него всегда подходящая, но ловится он неровно. В иное утро до полудня поймаешь полный садочек яркоперых самцов, в другое прилетят один-два, а то и неделю не услышишь их тонкого чистого «тюи, пюи…», которое меня всегда волнует до дрожи, едва заслышу его вдали за липами и березами. Чем позднее осень, тем меньше чижа, зато попадаются теперь старые ярко-желтые чижи-боровики с черненькой, «запонкой» под клювом. Такими чижами дорожишь, высматриваешь их еще наверху, когда они, осаженные приманными, ползают по веточкам березы, нежно и настойчиво перекликаясь. Чиж-боровик идет на ток осторожно, порхает над ним, как яркая бабочка, недоверчиво срывается, едва присев, и сколько я пережил горьких минут, когда, не выдержав, рано дернешь шнур, сеть перекинется, а дорогая добыча улетит, скроется в вершинах лип, перепуганно пиликая в ответ на отчаянный призыв приманных.

Зато, хохлатые розовые свиристели слетают на ток без промедлений, даже досадуешь — что они так-то… Ловятся в парке снегири и клесты, бывают понемножку щуры и дубоносы — толстоклювые птички в бархатных беретиках. Вверху по липам проходят синички, черноголовые гаечки, юркие черно-белые московки, аполлоновки — долгохвостые пухлые птички, непрерывно заливчато перекликающиеся и как-то особенно тюркающие. У тока все время суетятся желтогрудые синички-кузнечики, и тут же бегает по стволам лип пара голубых белобрюхих поползней. Поползни всегда ходят с синицами, так же как серенькие подслеповатые пищухи, желтоголовые крошки-корольки и дятлы. Дятел все стучит где-то неподалеку, часто слышишь его громкое обиженное «ки-ки-ки-ки», и снова стук, значит, перелетел, устроился на новую гнилушку. Поползни таскают зерно с тока, прячут его в морщинах коры про запас, снова возвращаются, пока их не накроешь и, подержав в руках горячую длинноклювую шипящую пичугу, выпустишь ее, и она улетит на вершину липы, сердито кричит там: «Кле-кле-кле…».