Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820 - Александр Александров

Он посмотрел на листок, взяв его за два конца, пошелестел им в воздухе, чтобы чернила просохли, потом подхватил другой листок с перебеленными стихами и выскочил в коридор.

В пустом учебном классе возле кафедры он показал письмо и стихи Николаю Федоровичу Кошанскому.

Кошанский дочитал стихотворение, удовлетворенно кивнул сам себе, пробежал глазами письмо, взял перо и молча зачеркнул в письме «его величеству», надписав сверху: «гос. им.»

— Поправьте, господин Пушкин, «государю императору», перебелите, и отправим Ивану Ивановичу, а он уже, если соблаговолит, найдет случай поднести государю императору.

Кошанский протянул ему оба листка, но отдал не сразу, а прежде обратившись к нему:

— Вы делаете успехи. Мои лекции по теории языка отечественного пошли вам на пользу. Вы уже печатаете свои творения в журналах, я рад за вас. Слышал, вас навещает Василий Андреевич Жуковский, а я ведь с ним учился в Московском университетском пансионе… Однокашники. Я вот здесь учительствую, а он — там! Д-да… Судьба! — сказал он задумчиво и отдал листки Пушкину.

— Где там? — поинтересовался Пушкин.

Кошанский закатил глаза. Пушкин понял его. Это означало — при дворе. При высочайших особах.

Прошло некоторое время, но от Мартынова не было ни ответа, ни привета. Пушкин не знал, что и думать. Боялся, что стихи не дошли. Кошанский опять, в который уж раз, запил горькую и взял отпуск по болезни, так что спросить было не у кого. Гауеншильд, исполнявший обязанности директора, боялся всего на свете, и просить его было бесполезно. Потом все-таки выяснилось, что стихи до Мартынова дошли. Он побежал к Горчакову, тот был главный дока по дипломатической части.

— Подарка нет? — первым делом поинтересовался Горчаков.

— Нет, — покачал головой Пушкин.

— Значит, не представили государю.

— Как не представили? — возмутился Пушкин.

— Подарка нет? — снова спросил Горчаков.

— Нет. И что, если нет подарка, значит, не представили?! — возмущенно закричал Пушкин, поняв логику Горчакова.

— Разумеется, Саша, — ласково сказал ему Горчаков.

— А может быть, государю просто не понравилось?

— Все равно приличие требует ответить подарком!

— Черт меня побрал бы! Зачем я только связался с этими стихами, теперь станут говорить, что Пушкин не может написать стихи, подобающие случаю! А я ведь неплохо написал… К черту! Больше не буду писать! И не просите! — обратился он неизвестно к кому.

— Не волнуйся, — сказал князь Горчаков. — Еще представится случай, будут твои стихи читаны при дворе…

— Думаешь, будут?

— Будут.

— Да и правда, куда они денутся! Хорошо бы только те, что я написал на случай, а коли попадут другие… — рассмеялся Пушкин. Раздражение его как рукой сшито — у него всегда резко менялось настроение. — У тебя пятиалтынного не найдется?

— А не мало? — спросил Горчаков, доставая гарусный кошелек.

— Швейцару хватит.

— А ты к… — Горчаков сделал многозначительную паузу: все знали, что по ночам Пушкин наладился бегать к Наталье, артистке графа Толстого. О том, как происходили эти встречи, уже ходили легенды. Крепостные актрисы графа были нелегкой добычей. Пушкин встреч не отрицал, но и сам не любил рассказывать. Наводил тень на плетень. Впрочем, иногда, когда он бывал в любезном расположении духа, завеса приоткрывалась. Сегодня, кажется, был тот самый момент. Горчакову хотелось послушать, сам он пока не мог похвастать победами.

— Или к гусарам? — продолжил Горчаков.

— От нее — к ним! — улыбнулся Пушкин.

— Есть чем новеньким похвастать? Ты же знаешь, Саша, я страсть как люблю камеражи. — Он протянул Пушкину монетку.

Тот пожал плечами, храня молчание.

— Да как же тебе удается так часто у нее бывать? Как граф Варфоломей Васильевич?

— В нем-то вся и штука, — усмехнулся Пушкин. — Ты ведь знаешь, что граф — известный дилетант, большой любитель игры на виолончели, а супруга его не переносит игры графа. Поэтому-то Варфоломея Васильевича и изгнали с его виолончелью из дома. Вечерами он занимается в отдельной зале на половине, где живут его наложницы. Одна дверь комнаты, где живет Наталья, выходит в залу к графу, а другая — в коридор. За Наташей почти всегда следят, при ней живет мамка, но когда появляется граф, мамка спускается в девичью, где находятся остальные артистки. Граф приходит играть и забывает все на свете, я пробираюсь в соседнюю комнату из коридора. Граф пилит на виолончели, а я пилю его Наталью. Граф затихнет, мы затихнем. Граф начнет, мы заканчиваем!

— А хорошо ли играет граф? — спросил князь Горчаков.

— Ужасно, — отвечал Пушкин, — но нам так нравится.

Князь Горчаков рассмеялся:

— Мне тоже, наверное, нравилось бы! А если граф войдет?

Пушкин расхохотался:

— Он, бывало, и входил; я, разумеется, графа пропускаю, а сам отсиживаюсь в гардеробной. Старый конь борозды не испортит.

Разумеется, со стороны Пушкина не обошлось без юношеского привирания, но князь ему поверил.

Глава двадцать вторая,

в которой Василий Львович Пушкин прибывает из царства мертвых и навещает брата на новой квартире. — Василия Львовича принимают в «Арзамас» в доме Сергея Семеновича Уварова. — Прение под шубами. — Речь Светланы. — Их Превосходительства гении «Арзамаса». — Месяца Вресеня, от Липецкого потопа в лето первое, от Видения в месяц шестый. — Первая половина марта 1816 года.

Приехавши в Петербург, Василий Львович первым делом пришел навестить брата на его новой квартире. Сергей Львович жил в Коломне, близ Калинкина моста, на набережной Екатерининского канала, в доме Апраксина в бельэтаже. Собственно, это был не бельэтаж, а третий этаж, но первый низкий этаж можно было за этаж и не считать, так, полуподвал. Василий Львович, с истерзанной длинной дорогой задницей, которая ныла и свербела уже второй день, тащился к нему с утречка поране, опираясь на свою старую верную трость из витого китового уса, украшенную масонскими молоточками. Он вчера прибыл из Москвы в одной карете с Карамзиным и князем Вяземским, всю дорогу сидел боком, чтобы не давили геморроидальные шишки, выскочившие от грязи и тряски. Ему бы отлежаться в нумере, который он снял у Демута, но он умирал от нетерпения погрузиться в петербургские гостиные, как крокодил в воду, где он чувствовал себя прекрасно.

Все семейство Пушкиных было какое-то взбалмошное. Братьев называли шалберами, то есть довольно приятными собеседниками, на манер старинной французской школы, с анекдотами, каламбурами, но в существе людьми самыми пустыми, бестолковыми, бесполезными. Оба были масонами, воспринимая масонство как род игры и светского общения. Оба баловались стихами, но Сергей Львович писал только французские, для себя и для дам, Василий же Львович был стихотворец известный в своем роде и прославился поэмой не для дам. Известный стихотворец, однако, немного побаивался Надежду Осиповну, супругу брата, урожденную Ганнибал, креолку, из потомства славного арапа Петра Великого, женщину пусть и не глупую, но эксцентрическую, вспыльчивую, до крайности рассеянную и чрезвычайно дурную хозяйку. Она ревновала мужа к брату, потому что порой ей казалось, что тот, имея дурную репутацию, может утащить ее мужа к девкам. Девки ее особенно возмущали, во всяком случае, про Василия Львовича такие слухи ходили. Да и жил он открыто с разными особами после разъезда со своей супругой; впрочем, Надежда Осиповна никогда не принимала у себя в доме его сожительниц.

Дом Сергея Львовича и Надежды Осиповны представлял всегда какой-то хаос: в одной комнате богатые старинные мебели, в другой пустые стены, даже без стульев; многочисленная, но оборванная и вечно пьяная дворня; ветхие рыдваны с тощими клячами, пышные дамские наряды и вечный недостаток во всем, начиная от денег и до последнего стакана.

Поставив трость у зеркала, Василий Львович позволил слуге Никите Козлову, старому знакомому крепостному человеку, принять шубу с шапкой. Никита наклонялся к нему, и Василий Львович почувствовал, что тот с утра уже, кажется, сильно взямши.

— Ты, братец Никита, с утра уже под шафе? — ласково спросил Василий Львович.

— Как можно, Василий Львович?! — искренне возмутился Никита. — Это со вчерашнего дни дух никак не выветрится! От ерофеича дух всегда долго держится, знаете, наверное?

— Ну откуда же мне, Никита, знать? Я ерофеича ведь не пью. Я только вижу, что ты «фрамбуаз», на рожу малиновый, — пояснил он французское слово.

Никита из-за спины Василия Львовича тоже посмотрелся в зеркало.

— Может, это оттого, что я утром рот выполоскал?! Да ведь всего одну рюмку и принял!

— Ты хоть одеколоном сбрызни своего ерофеича. Больно заборист! Глядишь, от твоего духа и я захмелею, — говорил Василий Львович, прибирая волосы перед зеркалом с трещиной, висевшим в прихожей.