Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820 - Александр Александров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не спорю, все отменные сорта, но запомните, господа, лучшее шампанское — это водка!
Он переждал, когда смех немного стихнет, и продолжил совсем уж неожиданно:
— А лучшая женщина — это мальчик! — И он, хохоча, обнял Пушкина, тиская за плечи. — Каверин, я не прав?! — крикнул он выехавшему на манеж гусару.
— Не знаю, о чем ты, но, верно, прав! — крикнул Каверин.
Последнюю шутку услышал Вигель, сложил яркие губки в улыбку-вишенку и неожиданно причмокнул.
А Молоствов взял руку Пушкина в свою широкую ладонь и, рассматривая ее, сказал:
— Посмотрите, какие руки! Это руки поэта!
Пушкин почувствовал себя неуютно от такого внимания, но все же улыбнулся.
— Пусти руку, ноготь сломаешь! — сказал он гусару.
Глава девятнадцатая,
в которой Пушкин знакомится с графом Федором Ивановичем Толстым, прозванным Американцем, слушает его рассказы и рассматривает вместе с другими гостями его татуировки. — Граф Толстой-Американец принимает приглашение гусара Молоствова на дружескую пирушку. — Русская горка, шампанея и канарейки по вкусу для удовлетворения плотских желаний. — Барон Дельвиг пытается соблазнить мадемуазель Шредер. — Зима 1815–1816 года.
Среди множества гостей у вдовы банкира Велио Софьи Ивановны, урожденной Севериной, отец которой тоже был банкиром и давнишним постоянным жителем Царского Села, были и некоторые лицеисты. Миша Яковлев беседовал с Горчаковым, когда к ним подошел Пушкин и заговорщицки сообщил:
— Видите того курчавого, с красным лицом господина…
— С седыми волосами?.. — уточнил Яковлев.
— Да. Это граф Толстой-Американец! Алеут!
— А это кто? — поинтересовался князь Горчаков. — Из каких Толстых? И почему алеут?
— Я уж не знаю, из каких именно Толстых, но этот граф Толстой — известный бретер!
И Пушкин рассказал друзьям все, что ему было известно от Молоствова.
Граф Федор Иванович начинал службу в Преображенском полку, потом за дуэль был разжалован, переведен в другой полк, снова выслужил офицерский чин, снова хотели его разжаловать, но предоставился случай отправить его в кругосветное путешествие с Крузенштерном. Однако молодой шалопай не мог остановиться, он так довел капитана, что тот в наказание за шалости ссадил его с корабля на Алеутских островах, где он провел год или два среди аборигенов. С ним, по рассказам, ссадили на берег и его большую обезьяну, которая перевернула все вверх дном на корабле; по слухам, он эту обезьяну съел с голодухи на острове, пока его не подобрали аборигены, но граф всегда отрицал это. Он никогда не отрицал, что убил несколько человек на дуэлях, но история с обезьяной приводила его в бешенство. Говорили, что кого-то он убил только за вопрос об этой обезьяне. Вернувшись в Петербург через Сибирь, он снова принялся за старое: пил, кутил, играл в карты, приговаривая, что «только дураки играют на счастье».
— Молоствов просил меня быть осторожней на язык с графом, — добавил Пушкин. — И обещал познакомить, — с гордостью сообщил он.
— Может, не стоит? — усмехнулся князь Горчаков.
— Почему? — удивился Пушкин.
— Потому что, как показывает практика, стреляются обыкновенно хорошо знакомые люди…
— А-а! — махнул рукой Пушкин. — Как любит говорить наш Казак: Бог не выдаст, свинья не съест!
— Вот уже, — взмахнул рукой Яковлев, — повод для дуэли.
В это время раскрылись двустворчатые двери в столовую. Хозяйка дома Софья Ивановна Велио подошла к окруженному дамами Федору Толстому, прозванному Американцем, и пригласила его в паре с ней проследовать в столовую. Он взял ее за руку и повел в столовую. Сестры Велио тоже направились к гостям, причем Софья пригласила Александра Пушкина.
— Мне так приятно пригласить вас. Разрешите, я буду звать вас Сашей?
— Почту за честь, сударыня, — сказал польщенный Пушкин и проследовал с ней в столовую.
— Во! — сказал Миша Яковлев. — Француз пользуется успехом.
— Ничего удивительного, — сказал князь Горчаков. — Все Царское поет романсы на его стихи. А сестры каждый день занимаются музыкой со своим дядюшкой Теппером де Фергюсоном.
— Наш учитель музыки ее дядюшка? — спросил Яковлев. — С какой стороны?
— Его жена Жанетта Ивановна — родная сестра хозяйки, госпожи Велио. Их отец Северин, тоже банкир, как и покойный зять его придворный банкир барон Иосиф Велио…
— А-а… — покачал головой Яковлев. — Как же ты про всех все помнишь?
— Память хорошая, — улыбнулся Горчаков. — Светскому человеку должно все помнить…
В гостиной почти не осталось гостей.
— Этак мы с тобой, князь, без обеда останемся, — сказал Яковлев. — О-о! — показал он кивком головы. — Барона повели… Сейчас скушают…
Действительно, одна из дам, длинноносая мадемуазель Шредер, гувернантка сестер, вела барона Дельвига, плотоядно улыбаясь ему и получая взамен его смущенную улыбку.
Обед близился к концу, лакеи довершали одну из последних перемен кушаний.
Граф Федор Иванович Толстой сидел во главе стола рядом с хозяйкой. В соседстве с белоснежной скатертью и салфетками особенно выделялось его медно-красное лицо, как бы с навечно прилипшим тропическим загаром, обрамленное сверху черными с проседью, кучерявыми волосами. Пушкину, который не сводил с него глаз, даже показалось, что в графе тоже есть что-то африканское, отчего он почувствовал к нему симпатию.
Толстой бросил в тарелку смятую салфетку и довольно откинулся на спинку стула.
— Федор Иванович, голубчик, — обратилась к нему хозяйка, — потешьте гостей моих, покажите дамам свою грудь и руки, все так хотят посмотреть на ваши татуировки… Неужели и вправду вам сделал их сам алеутский король?
— Король этот был совершенный дикарь: он мог только плясать да таращить глаза, а татуировки у него делал главный визирь, если так можно выразиться, тоже, разумеется, дикарь, но ученый… А короля я обучил, как собаку. Я ему палку в воду кидал: пиль апорт! А он плавал и в зубах на четвереньках мне преподносил… Плавал он хорошо.
Дамы рассмеялись.
— Так что, уезжая, я оставил на островах ученого короля. Если дамы желают, я с удовольствием покажу им искусство алеутов.
— Желают, — сказала ему хозяйка.
— Покажите, Федор Иванович, — мечтательно вздохнули другие дамы.
Федор Иванович, очень довольный просьбой дам, начал расстегивать свой черный сюртук. Когда он распахнул его, у него на груди показался большой образ, в окладе, святого Спиридония, патрона всех графов Толстых, который Американец носил на груди. Положив его бережно перед собой на стол, он отстегнул запонки рубашки, открыл свою грудь и выпятил ее вперед.
Все за столом привстали с мест и стали внимательно разглядывать ее: вся она сплошь была татуирована. В самой середине сидела в кольце какая-то большая пестрая птица, нечто вроде тукана или попугая, в орнаменте из красно-синих закорючек… Дав зрителям насладиться этим видом, он спустил с себя сюртук и засучил рукава рубашки: обе руки его тоже были татуированы, их кругом обвивали змеи и какие-то дикие узоры…
Дамы охали и ахали без конца и с участием спрашивали:
— Вам было очень больно, граф, когда эти дикие вас татуировали?
— А чем они проковыряли узоры?
— Иголками, — отвечал граф. — Вот такими длинными иголками.
— Ах, какая страсть! Насквозь?
— Да нет же, только кожу колют, — пояснила одна дама другой.
Граф засмеялся и закончил, опуская рукава рубашки:
— Когда при Бородине меня ранило в ногу, это было много больнее… Впрочем, это еще далеко не все, — показал он на грудь. — Когда мы с господами выйдем после обеда покурить, там у вас в диванной, я покажу всю живую картину. В некоторых местах она даже двигается. Но это только для кавалеров, — уточнил, улыбаясь, он.
— А для дам не двигается? — наивно поинтересовалась одна из дам.
— Для наших дам она даже может заговорить! — улыбнулся граф Толстой.
— Неужели? — Вопрошавшая дама даже задохнулась от восторга, ее охватившего.
Пушкин понимающе переглянулся с сидевшим рядом с ним Горчаковым.
— Надеюсь, граф, вы нам расскажете какие-нибудь подробности из вашего пребывания среди дикарей, — сказал Молоствов, во все глаза смотревший на знаменитого кутилу и бретера, коего хотел бы иметь примером для себя и своих друзей.
Хотя Софья Ивановна была вдовою, место для мужского отдыха сохранялось ею в неприкосновенности с мужниных времен, тем более что старший сын ее, Иосиф, корнет Конногвардейского полка, в свои частые наезды домой из Петербурга, где квартировал полк, всегда отдыхал с друзьями в диванной. В воздухе витал стойкий, неистребимый запах табака.
Сейчас здесь первенствовал граф Федор Иванович, как привык он первенствовать всегда и везде, где бы ни находился. Он был совершенно гол, исключая и подштанники, и стоял прямо посредине диванной с длинной сигарой в руке, а вокруг него расположилась мужская часть гостей, среди которых присутствовали и лицеисты, курившие, как и все, сигары. Табачный дым висел коромыслом. Хоть топор вешай.
