Путешествие ко святым местам в 1830 году - Андрей Муравьев

Эфес

В Скале-Нове расстался я с моими спутниками: г. Еропкиным и игуменом Вифлеема, которые, желая еще посетить Грецию, отплыли в Сиру; моего же странствия цель была уже достигнута, и я только думал о возвращении в отечество. Каждый шаг, каждое мгновение, не подвигавшие меня к России, казались мне потерянными. Спокойный духом, доколе не совершил своего обета, я начал чувствовать сиротство мое тотчас по выезде из Святого Града и постиг ту мучительную болезнь по родине, которой томятся жители гор. Предметы и люди – все для меня сделалось постылым, и невыразимое тайное рвение сердца, как бы недремлющее жало, беспрерывно гнало меня в путь. До рассвета поднявшись из Скала-Новы, я спешил на ночь в Смирну, отстоящую от нее за шестнадцать часов. Но дорога сия не была совершенно безопасна, ибо только за три дня до моего приезда схватили атамана большой шайки разбойников, грозного для всей окрестности, против которого местное начальство принуждено было выслать отряд войск, и жители соседних селений, стекавшиеся для безопасности в город, только что начинали возвращаться по домам своим.

Всходило солнце, когда мы подъехали к узкой реке, извивающейся по живописной долине; вдали слегка синели на горах остатки башен. «Что там мелькает в отдалении?» – спросил я у своего турецкого проводника. «Безумные здания», – отвечал он, качая седой головой, и равнодушно продолжал путь. «Но, какие?» – «Безумные, – повторил он, – их строили люди, которые думали вечно жить; там тысяча бань, тысяча дворцов, тысяча мечетей и ни одной живой души». – «Но как зовут их?» – «Аия Солук», – отвечал турок. – «А реку?» – «Аия Солук». Передо мной тек Каистр, на расстоянии же двух часов был Эфес.

Двойное чувство боролось в груди моей: я хотел посетить развалины и вместе достигнуть Смирны, чтобы не искать в диких горах ночлега. Борьба непростительная, если об ней станут судить из неги роскошного покоя, но, быть может, более понятная после четырехмесячного странствия, затрудненного всякого рода лишениями, в котором иногда предметы труда не вознаграждали за оный. К тому же я не имел с собой планов или путеводителя, могущих разгадать мне сей многосложный чертеж развалин, где храмы богов и жилища людей смешались в одну общую громаду разрушения, оставив любопытному потомству темную задачу о своей древней славе, и образец собственной участи. Одинокий посетитель немых обломков, какой отчет мог бы я дать себе в их тщетном зрелище? Есть места, невольно привлекающие путника воспоминанием великих мужей, великих событий, которых слава вкоренилась в самую землю их родины и без развалин живо говорит воображению людей, жаждущих напитаться их священным минувшим. Таковы Рим и Афины, таков Иерусалим. Но Эфес, прославленный только своим храмом, никогда не стоял высоко в летописях народных; Герострат в числе его именитых. Все сии мысли, подстрекаемые тяжким одиночеством, преодолели мое первое желание; какое-то странное равнодушие к древностям внезапно овладело мною, и я переплыл Каистр, простясь с Эфесом.

Однако же по близости, в которой я от него находился, и по сведениям, мной собранным в Смирне, я могу сказать о нем несколько слов. Беспрестанно разрушаемый временем и людьми, он день ото дня менее представляет любопытству путешественника. Еще стоят близ полуразрушенного замка огромные столбы церкви Св. Иоанна, по-турецки: Аия Солук (Агиос Феологос), но уже нет следов театра и языческих капищ; все представляет смешанную груду столбов, капителей и оснований. Только подземные лабиринты храма Дианы остались памятью одного из семи чудес света, и тайны ее жрецов открылись, когда время разбило великолепный покров их. На городских вратах не существует более знаменитый барельеф, представлявший поругание Гектора, влекомого колесницей Ахилла, или, по мнению других, истязание мучеников, пострадавших в Эфесе. Тщетно именитые посетители желали увести его с собой; предприятие сие удалось неизвестному англичанину. Он подкупил агу эддинского и нашел способ снять сей великолепный мрамор самым простым образом. Наметав соломы до вершины ворот, он спустил его по сей скользкой покатости и дорогой ценой продал в лондонский музей.

И вот все, что осталось от древностей Эфеса! Стада пасутся в густой траве, покрывающей его обломки; легкие козы скачут по капителям его низвергнутых столбов, и веселы их дикие игры на высоте оставленных портиков; ночью загоняют их в какое-нибудь из древних капищ, где убогие пастыри смело заменили вытесненных временем богов. Иногда звонкие колокольчики оживляют уединение развалин; караван лошаков медленно тянется от соседнего города Эддина, с трудом прокладывая себе стезю промеж рассеянных обломков; с его удалением вновь водворяется безмолвие. Беспечные рыбари на длинных челноках подымаются и спускаются по живописному Каистру; они привязывают ладьи свои к ветхим столбам, еще стоящим на берегах реки, и равнодушно поют свои песни там, где гремели свободой их предки. Восходящее солнце проникало густой туман, облекавший синюю даль Эфеса, и озаряло окрестные вершины гор. Стая шакалов выла промеж развалин; их дикий, но вместе детский плач странно соответствовал пустыне развалин: старец, удрученный годами, делается младенцем; так и Эфес, достигший до крайнего предела древности, по сходству судьбы царств с судьбой человеков прилично был оглашаем воплем младенческим, ибо сердцу нашему всегда лестно уподоблять себя предметам большим и видеть в лице своем образец участи целой державы. И кто же это новое племя детей, которому дикой колыбелью служат здания совета, гробы мужей, капища богов? – шакалы!.. Эфес, вот наследники твоей славы!

Смирна

За шесть часов от Смирны оканчиваются дикие ущелья, и богатые села начинают оживлять очаровательные долины, орошаемые поэтическими струями Мелеса. Розовые лавры и душистые тамарины осеняют сей родственный поток Омира, и роскошь нив и садов придает новую прелесть окрестностям знаменитой столицы Анатолии. Я не мог, однако же, в тот день достигнуть оной и провел ночь в ближнем селении, наполненном дачами франков. Род холерического припадка, приключившийся со мною в Смирне, не позволил мне хорошо осмотреть города, и в три дня моего там пребывания пользовался я особенным участием капитана и офицеров русского брига «Улисса», стоявшего в пристани.

С высокой палубы его любовался я очаровательным зрелищем Смирны, амфитеатром расположенной вокруг залива. Ее величественная набережная украшена лучшими домами франков, которые все стеснились к морю для выгод торговли и скорой защиты от кораблей своих. Разноцветные флаги консулов весело развевались над высокими крышами, напоминая все племена Европы, стремящиеся к сему златому ключу сокровищ Востока. Жилища турков, живописные разнообразием ярких красок, постепенно подымались по крутой высоте; местами разделяли их белые мечети и могильные рощи кипарисов: бесчисленные минареты стройно исторгались из смешанной массы зданий и деревьев, как бы серебристые фонтаны, бьющие свыше зелени садов; и для довершения сей картины – полуобрушенный замок древней Смирны седым венцом приник к вершине горы, склоняясь над пышной столицей как ветхий прадед, радующийся юной жизни своего потомства.

Можно назвать Смирну второй столицей Оттоманской империи по ее многолюдству и торговле, ибо она более Константинополя служит средоточием Западу и Востоку беспрестанно принимая их корабли и караваны. Сие шумное стечение всех народов уменьшило несколько дух фанатизма мусульманского, и франки пользуются многими правами в Смирне, о которых не могли бы и подумать в Царьграде; таким образом жены их ходят по улицам без покрывала, в нарядах западных; образ их жизни и увеселения живо напоминают Европу.

Но закоснелые из числа мусульман с тайным негодованием смотрят на сию свободу и называют город свой Джиаур-Смирной, или неверной. Я не успел посетить пышных ее базаров, которыми она славится наравне с Константинополем и свыше Каира и Дамаска, и величественные мечети не могли быть мне открыты; город скуден древностями, и только есть некоторые их следы в замке.

Поспешая в путь, я нанял татара, или курьера, который взялся доставить меня за тысячу левов в Константинополь: сии татары всегда употребляются правительством и франками для конной летучей почты между Смирной и столицей на расстоянии 54 часов. На кануне отъезда провел я вечер у консула голландского с знаменитым летописцем крестовых походов г. Мишо{114}, который, несмотря на свои преклонные годы, хотел поклониться Св. гробу. Он прежде ехал в Царьград, чтобы оттоле послать по Анатолии зависящих от него инженеров для наблюдения военной дороги Людовика VII во время второго крестового похода, и потом уже собирался сам в Палестину, которую более других достоин был видеть по обширному свету, пролитому им на главные битвы ее защитников. Он и г. Шатобриан{115} приятно завлекают читателей в Святую Землю, и книги их суть истинное сокровище для путешественников на Востоке, ибо пламенное чувство оживляет рассказ их. Я встретил в г. Мишо живую летопись средних веков и жадно внимал его беседе, передавая ему то, что видел сам в моем странствии по Святой Земле.