Тарантелла - Борис Фальков

- Да-да, - охотно подтверждаем мы, - по слухам, так это и принято делать: кто на яблочко не клюнет, уже научен, того искушают хлебом. Конечно, вы вынуждены тяжело работать, рабовладелец! По вам видно, как тяжело вам достаётся хлеб, и по самому хлебу видно, что это за работа. Вся Европа в мае цветёт, лопаются почки, растут листья, распускаются цветы... Поют повсюду птицы. И только у вас тут пустыня. Вы всё уничтожили в погоне за наживой, всё, что вам давалось для нормального свободного труда: засушили землю, воду испарили, все деревья извели, даже телефонные будки посносили!

- Не думаю, чтобы телефонные будки дал нам Бог, - сомневается Дон Анжело. - Начто бы это, для связи с ним? Но это неважно, своему начальству вы можете позвонить моим аппаратом, если уж оно не обеспечило вас всем необходимым.

- Говорите, бедные? - переходим в наступление мы. - Даю совет: вашему кооперативу надо поактивней размножать бумажные наклейки, и чтобы делать это без опаски и самоограничений - его предводителю следует исправно платить налоги. А членам этого кооператива наоборот: необходимо перестать неуправляемо размножаться, и для того выпустить на волю своих женщин.

- Понятно: как вас, - отражает он нашу контратаку так легко, будто нас вообще тут нет, и он находится в своей пустоте, а чья-то там атака на него происходит в своей. - Звоните туда, откуда вас выпустили, в свою Европу, телефон в соседней комнате. Счёт я оплачу сам, хотя мне до ваших забот нет дела. Нам всем нет дела и до этой вашей... Европы. Вы там все наверху, говорят, богаты, а всё равно, что ни день - богатеете ещё, богатство всё растёт и растёт. У вас там наверху всё вокруг без остановок растёт и меняется час от часу, и потому вам нужно быстро вертеться, чтобы не упустить своё богатство. А мы внизу, повторяю, мы люди бедные, униженные. Зато покорные судьбе, предпочитаем, чтобы всё оставалось по-прежнему: пусть бедность, но гордая, без вашей некрасивой суеты. Чтоб вам знать, мне земля не с неба свалилась, досталась отнюдь не по наследству, что бы там ни говорили злые языки. Я из бедной ветви нашей семьи, с юности зарабатывал на жизнь собственными руками. Этот мой дядюшка содрал с меня порядочные денежки, всё, что я накопил, и ещё пять лет я ему выплачивал остаток. Да и какой он мне дядя, так, седьмая вода на киселе... Но я всё равно купил его имение, потому что уважаю свою семью, купил не из-за наживы, а чтобы собственность из семьи не утекала. Всё должно оставаться по-прежнему, так, как было задано с самого начала. А если б её купил кто-нибудь из ваших... И второе имениe я заработал, не украл. Тот паршивый аристократишка в Калабрии уже был готов продать своё поместье какому-то типу с севера, из Вероны. Ему что? Всё спустит, лишь бы мальчиков ему не мешали щупать. А где именно щупать - ему всё равно. Поместье он погубил, и купил я всё вместе с долгами. И там, и тут люди были просто голодны, и я сам работал, и работаю, не покладая рук, такой я помещик. И бедных мальчиков из нашей семьи я кормлю не за то, что щупаю их, а за то, что приучаю работать. Нас всех это устраивает, понимаете? Все мы хотим одного, чтобы всё оставалось по-прежнему. Да, мы не желаем никаких перемен, и больше ничего не желаем! Оставьте-ка нас в покое и вы. Вертитесь? Ну и вертитесь себе сами, у себя. Так нет же, вы являетесь сюда и вертите задницей тут... Живёте себе там у вас? Ну и живите себе, и оставьте нас ради Бога жить, как нам хочется. Мы же вас не трогаем, но и вы уж нас, пожалуйста, не трогайте.

- Вам так жить хочется? Это ваше кладбище - разве это жизнь? Мы желаем вдохнуть в вас, отмершую половинку души нашей, настоящую жизнь, вы все мумии, эй, вы! - привстав на цыпочки, но и продолжая сидеть на стуле, мы обнимаем руками всю комнату и всех в этой комнате.

- Вы спите, и мы желаем пробудить вас: бодрствуйте, приказываем мы вам. Или мы вас заставим бодрствовать насильно. Ваш сон - сон смерти, сон мумий, но мы и в мумию вонзим свой хобот, отложим ей под шкуру свои личинки. Вертимся себе? Не только, и не надейтесь. Воя, мы пробудим и вас, никто не отвертится. Не вертеться, не вращаться среди жизни - не жить, так было и будет: так есть. Знайте, мы и в вас разбудим наш голод жизни, как бы этот прекрасный зверь в вас ни почернел и протух, да, он мёртв и провонял. Мы расшевелим этого мертвеца, заснувшего в вас, своей могиле, вдуем в него жизнь, ибо вырабатывать веками её технику или пластику - это не всё, надо вдохнуть во все её приёмы дух жизни. Восстань мёртвый, вдуваем в вас мы, и ходи, вращайся в обществе живых. Вы кладбище, трубим мы, выдувая из вас трубные звуки, вы мертвы, ваши движения фальшивы, они - скованные могилами позы и застывшие жесты мертвецов. Да, мёртвые умеют принять и держать позу, но не проделать живое движение. Проклятые, изгнанные из жизни, вы принуждены ползать на чреве во прахе своём в своих могилах. Вы внизу, мы вверху, мы зубаты, вы беззубы. Не выделяется желудочный сок ваш, и вы принуждены пожирать не живую пищу, а предков своих умерших прежде вас мертвецов, предпочитая старейших, мертвейших из них. А мы голодны и жаждем, мы глодаем себя и своих живых детёнышей, предпочитая любимейших, живейших из них.

Мы ещё шире разводим руки в открытейшую позицию, заводим их за спину и склоняем голову, как это принято делать, раскланиваясь. Исподлобья обводим публику взглядом, чтобы узнать, достаточно ли она восхищена нами. Сложив губы трубочкой, отдуваем занавесочку из лохмотьев кожи, свешивающуюся со лба и мешающую видеть. Из-под бровей, сведенных в одну суровую бровь, сияют наши подведенные золотыми тенями глаза.

- Это их жизнь, их кладбище! - в панике восклицает Дон Анжело, вытянутым указательным пальцем обводя зал ресторана вслед за нашим взглядом: слева направо. Знает, что под нашим натиском снова заколебалась почва под его ногами, власть опять выпадает из рук. - И оставьте их в покое! Как бы вы там, наверху, не корячились, оставьте нас внизу в нашем покое...

- Покое, это так вы называете свои корчи на площади!

- Ну, там у вас, на севере, корячатся почище... Знаете, что? Как бы вам не пришлось тут с нами наплакаться, вот что я вам скажу. Да, летите-ка поскорей домой, барышня, в свою Европу, вот что я вам скажу, чтобы не пришлось вам тут плакать.

- О, мы отлетим к себе наверх с весёлым хохотом, не со слезами разлуки. Ведь и улетая куда-то, разве можем улететь откуда-нибудь, если мы повсюду, и повсюду дом наш? Улетая остаёмся, кончая труды - отдыхаем в новых созданиях своих. Пусть эти слёзы выступают на их глазах, не на наших, пусть там открываются очистительные источники слёз: жизнь спустилась к вам и уже вселилась в вас, а вы по-прежнему не хотите жить, как же вам от этого не плакать? А мы, вскрыв источники, никуда от них не уходим, возвышаемся над сотворённой нами жизнью на облегчённых крыльях, с облегчением усталости после честной работы, трудного рабочего дня. Мы говорим вам: да, мы снова посетили кладбище жизни, но опять не смутился наш дух. Он дышит повсюду, как и всегда, и мы не прощаемся с вами.

- Всегда! - ловко перехватывает наше громыхание любезнейший Дон Анжело. Его голос невозможно отличить от нашего, так ему удаётся перехват. - Что ты можешь знать об этом, однодневка? Ты даже не знаешь, как долго находишься здесь, у нас, заброшенная к нам вниз: день, десять суток, двадцать лет? Дни наши, барышня, днями не измерить, у всегда нет мер, и у календаря нашего вырваны за ненадобностью все страницы.

- Нищие духом, вы все слыхали господина своего? С вами не прощаются не потому, что нет календаря, а потому что вы его испортили, и срок возвращения нельзя назначить, потому что нет никаких сроков. Слыхали, смертные, вы своими руками длите наложенное на вас проклятье, делаете его бессрочным, бессмертным! Будешь ползать всегда, как и прежде, в дерьме своём на чреве своём, и ты, дурак ты эдакий.

Последние слова, противоречащие стилю всего высказывания, нам приходится добавить, поскольку любезная гримаса на роже дурака давно уже, оказывается, превратилась в злобную. И шипящий свист между зубами - в скрежет металла зубов о металл языка:

- Всё, что ты тут наблеяла, козочка, проблеяно про тебя. Всё сходится, во всех деталях. Это ж надо, промычала, что из небесной полиции, и думает запугала всех до смерти! А вот мы тебя спустим на землю и поставим на рога. К сожалению, иногда действительно приходится прибегать к насилию. У вас там наверху всё нектар, да амврозия, такого у нас, конечно, не найти. А всё же не такие уж мы нищие, чтоб дорогих гостей совсем не угостить... Только чур, красотка, не блевать, и благодарить нас, как это у нас на нашей земле принято. Не забывать прибавлять: дон.

Что ж он cделает для того, чтобы воткнуть нам в рот это сладкое для выскочки словечко, этот излюбленный кусочек его сладкого пирожка? Как собирается принудить нас прожевать этот кусок давно прогнивших мощей, осколок речи, напоминающий обрывок похоронного звона, предназначенный для того лишь, чтобы им подавиться? А вот как: пытается запихнуть нам в постоянно раззявленный рот огромное червивое яблоко. Мы ожесточённо вертим головой, пытаясь увернуться от навязанного нам подношения. Обеспамятевший от страха скрипач задвигается вместе со своим стулом в угол, ищет спасительную трещину. Чтобы забраться в щель поглубже, опрокидывает стул на задние ножки, прижимаясь спинкой к стене. Cтул кряхтит.