Мэрилин Монро - Игорь Беленький

Тем не менее я продолжал относиться к Мэрилин не как к одному из чудес света (в конце концов у меня тоже есть профессиональная гордость!), а как к талантливой и совершенствующейся актрисе, какой она на самом деле и была. Манеры ее казались мне грубоватыми и вызывающими, но как бы терпеливо ни убеждал я ее в необходимости чтения, профессиональных занятий, работы над ритмом, выслушивала она все это с нетерпеливым отвращением, и стоило мне закончить свои увещевания, как она оборачивалась к Пауле и раздраженно переспрашивала: «Зачем это?» За те краткие недели перед съемками я испытал столько унижений, сколько и вообразить себе не мог. Но были и просветления. В эпизоде коронации диалога не было — текст накладывался позднее, в процессе перезаписи. А стало быть, отпала нужда и в долгих пояснениях перед каждым дублем. Я рискнул вести съемку с ходу. К моему великому облегчению, Мэрилин это кротко приняла. «Когда проходит король, сделайте легкий реверанс, дождитесь, пока Дикки Уотис наклонится к вам, и я скажу, когда можно будет распрямиться. Теперь попробуйте взглянуть направо, на алтарь; вопросительно оглянитесь на Дикки — он предложит вам молитвенник; поднимите глаза, поищите взглядом Регента у алтаря, нашли его, но он вас, естественно, не видит; вы несколько разочарованы, смотрите в молитвенник, вас волнует музыка…» Выбор пластинок у меня был порядочный, но она предпочла только «Воздух Лондондерри», так что бедной съемочной группе весь день пришлось нелегко. «Вы видите рисунок на стекле — это самое прекрасное изображение, какое только можно себе представить… Немного слез, Мэрилин…» Как по волшебству, она покорно, точно и своевременно следовала моим указаниям и, главное, делала это превосходно. У меня есть причина вспоминать об этих мгновениях с признательностью — ведь, «конечно, это только модель».

…В последний съемочный день в эпизоде обхода принцем хористок за кулисами я испытал маленький триумф. Было условлено, что у Мэрилин, как только она сделает книксен, порвется бретелька (эхо инцидента на пресс-конференции в Нью-Йорке). Все шло как надо, но Мэрилин вбила себе в голову, что при этом должна быть видна ее грудь. «Не-е-е-т, Мэрилин, — протянул я. — Не-е-е-т!» — и обратился за поддержкой к парням у съемочной тележки. Они со своей стороны заявили, что не смотрели на мисс Монро, а следили за сэром Лоренсом…

Последнее слово о Мэрилин принадлежит Ирине Барановой, жене Сесила, которая, полагаясь на свою русскую интуицию, спокойно следила за съемками из темноты павильона: «Бессознательно, но твердо она сопротивляется всякой игре. Ей нравится показывать себя, быть «звездой» и, разумеется, иметь успех. Но чего она вовсе не хочет — это именно быть актрисой. И они не правы, делая из нее актрису. Ее ум, обворожительное изящество, сексуальная привлекательность, колдовская личность — вот что составляет ее, и все это вовсе не должно отождествляться с искусством или талантом»….

Начинался день великого прощания. Было условлено, что, как бы мы друг к другу ни относились, в аэропорту нам следует произвести этот памятный ритуал. Фотографы зафиксировали наши объятия и обоюдную страсть столь выдающихся возлюбленных. Целовались: мы с Мэрилин, Вивиен с Артуром, Вивиен с Мэрилин, мы с Артуром. Но это никого не обмануло. Пресса назовет это абсурдным шоу, но неужели кто-то убежден, что мы дурачились? Взлет….

[На экране] я был таким, каким только и мог быть. А Мэрилин… Мэрилин была лучше всех и по-настоящему волшебна. Так-то!»

Надеюсь, читатель извинит меня за это пространное цитирование, но воспоминания Оливье суть свидетельство из первых рук, мнение и оценки человека не просто наблюдавшего за событиями, но принимавшего в них непосредственное участие. Острота языка, наблюдательность, присущие Оливье как актеру, умение и желание поглядеть на происходящее со стороны, что идет от его немалого режиссерского опыта, придают сказанному режиссером «Принца и хористки» чрезвычайно интересный колорит и своеобразие. По этим воспоминаниям будто воочию видишь, как борются друг с другом «суровый англичанин» и влюбленный англичанин, человек, плоть и кровь которого пропитаны благоприобретенным кастовым сознанием, с актером, изо всех сил старающимся войти в положение коллеги. А главное — из этих воспоминаний, едких характеристик, откровенных признаний как живая встает перед читателем Мэрилин во всем ее очаровании и непобедимой привлекательности. Прочесть их стоило хотя бы ради этого.

Однако естественно, что читать это следует с некой поправкой на субъективность. Создавая эти мемуары уже на склоне лет, Оливье избрал для себя позицию эдакого мудрого, спокойного человека, которому пришлось из-за заокеанской «звезды», что называется, окунуться в «бурю ощущений», смутивших и эту мудрость, и это спокойствие. Тип этот нам уже известен: Билли Уайлдер создал его в фильме «Зуд на седьмом году» в виде «соломенного вдовца» Ричарда Шермана. Однако не все так просто. Начать с того, что какой бы капризной ни казалась Мэрилин ее новому режиссеру, сам-то он со стороны выглядел вовсе не похожим на автора приведенных воспоминаний. Его раздвоенность, метания между женой (Вивиен Ли), кстати в ту пору ждавшей ребенка, и красавицей Мэрилин и подсказали ей саркастическое, но точное прозвище — сэр Оливиан. Так и видишь этого Оливиана, держащегося за юбку жены и бросающего страстные взгляды на красивую гостью. Другое прозвище, которым Мэрилин его наделила, — мистер Сэр — не менее саркастично, ибо отражает кастовую фанаберию, довольно специфичную для Англии и тщательно скрываемую мемуаристом, который всячески, даже сверх меры подчеркивает собственный демократизм. Хоть он и казался себе то чрезвычайно влюбленным, то по-отечески мудрым и рассудительным, Мэрилин запомнила его совсем другим. «Мне кажется, он ненавидел меня, — рассказывала она Лене Пепитоне. — Даже улыбаясь, он бросал на меня до ужаса похабные взгляды… [На одном из приемов] он смотрел на меня с таким видом, будто ему под нос сунули кучу вонючей рыбы. Сказал он тогда что-то вроде: «Это просто очаровательно, дорогая». Но на самом деле его тошнило от меня. Я все время чувствовала себя дурочкой». Согласитесь, это далеко и от влюбленности, и от отеческой рассудительности.

Между тем для работавших на фильме сложное отношение Оливье к его американской гостье не было секретом. Оператор фильма Джек Кардиф, на мой взгляд, довольно убедительно объясняет как избранную Оливье манеру режиссирования, так и работу непосредственно с Мэрилин: к тому времени как приехала Мэрилин, Оливье «уже познал успех. Удачно прошла пьеса. В ней удачно сыграла Вивиен. К тому же Вивиен была на съемках — она приходила пару раз в отсутствие Мэрилин. Был и другой мотив. Сам того не замечая, он сформулировал концепцию исполнения [Мэрилин], основанную и на выступлении его жены в сценической постановке, и на своем собственном, достаточно убедительном. Когда же [Мэрилин] начала применять рецепты «метода» и интересоваться всем — и причинами, и мотивировками, — для него начались осложнения. Это было самое тягостное переживание в его жизни. Его признали великим, но все его величие разбилось как о каменную стену во время работы с Мэрилин. Они не могли поладить, потому что она его не слушала. Она усомнилась в том, что он знает, как надо играть роль. Она хотела играть так, как она чувствовала и как говорила ей ее репетитор».

Наверное, Оливье прав, когда иронически описывает своеобразные методы работы Паулы Страсберг, заменившей в качестве репетитора Наташу Лайтес еще на съемках «Автобусной остановки». Но вряд ли обманывает нас и Ли Страсберг, когда рассказывает о некоторых приемах самого Оливье: «Я никогда не забуду, как в первый же день [съемок] она пришла ко мне в крайнем смятении… Ларри сказал: «Ол райт, Мэрилин! Будь сексуальной». И она убежала со съемок. Помню, как она позвонила мне и спросила: «Ли, как стать сексуальной? Что надо для этого делать?» Конечно, с его стороны это было просто глупостью. Не знаю, может, он и шутил, но к чему же говорить ей в такой момент подобное? Что бы она ни делала, сексуальность ее могла быть только природной, спонтанной, зависящей от того, с кем она соприкасалась. Полагаю, именно это и воздействовало на зрителя: удивительная невинность, которая исключает грязь: если бы это была не она, можно было бы говорить о непристойности». Но ведь сказал же Оливье, что относился к Мэрилин «не как к одному из чудес света»! Стало быть, что еще, кроме грязи, могло броситься ему в глаза? И потому удивительно ли, что он бросал на Мэрилин «до ужаса похабные взгляды»?

Все это так, скажет читатель, а что же за фильм они снимали? И будет прав. Фильм этот достаточно редко упоминается в литературе о кино, прочесть о нем практически негде, и поэтому вот его нехитрая фабула.

Как известно, в 1911 году в Лондоне проходила коронация нового короля, Георга V. Среди многочисленных гостей на эту коронацию прибыло королевское семейство из некоторого вымышленного королевства Карпатии, расположенного, судя по названию, где-то в Восточной Европе, во всяком случае, далеко от Англии. Действие развивается как бы в двух параллельных фабулах — видимой и невидимой. Невидимая фабула проясняется из споров несовершеннолетнего короля Карпатии Николаса (Джереми Спенсер), его отца, принца-регента Чарлза (Лоренс Оливье), и министра иностранных дел Нортбрука (Ричард Уотис): в Карпатии идет политическая борьба между сторонниками короля и сторонниками германского кайзера Вильгельма, угрожающего независимости этого маленького королевства. К концу фильма эта борьба обостряется настолько, что принцу-регенту, с политикой которого не согласен его сын, приходится покинуть Лондон. Фабула видимая развивается куда более мирно и в основном диалогически, что и неудивительно, ведь сценарий создавался по пьесе Теренса Рэттигана «Спящий принц». Однажды принц-регент Чарлз, по-видимому, большой любитель легких зрелищ и легкомысленных женщин, осчастливил своим визитом кабаре «Коконатс». Он пришел за кулисы, и для встречи с высоким гостем собрался весь исполнительский состав ревю. Последней в длинном ряду актеров и актрис оказалась белокурая хористка Элси Мэрина (Мэрилин Монро). Она опоздала и встала в общий ряд, когда знакомство принца с актерами уже началось, и ею оно и закончилось. Когда она сделала перед принцем книксен, на ее ослепительном платье порвалась бретелька. Принц был так этим потрясен, что пригласил Элси на обед в посольство Карпатии. Однако какой бы желанной гостьей ни была она в посольстве, ей всячески дается понять, кто она такая и куда ей выпало счастье попасть. Впрочем, ее это с толку не сбивает, и Элси легко ускользает от ухаживаний высокородного любителя женщин. Тогда Чарлз пользуется испытанным приемом — старается ее напоить. Это ему удается, но эффект неожидан — Элси крепко засыпает, и ее приходится перенести в спальню. Принц раздражен тем, что теперь все происходит на глазах у сотрудников посольства и слуг, и на утро стремится избавиться от своей гостьи. Но, проснувшись, Элси понимает, что влюбилась в него. В посольство прибывает бабка короля, королева Даугер (Сибил Торндайк); ей нравится Элси, и она приглашает девушку на коронацию, предварительно надев на нее всевозможные колье, браслеты и броши. Чарлзу не остается ничего другого, как согласиться. Вернувшись после коронации в посольство, Элси становится уже необходимой правящему в Карпатии семейству, ибо изо всех сил старается помирить отца и сына. В итоге Чарлз также влюбляется в нее и, уезжая из Лондона в Карпатию, где, судя по всему, уже кипят политические страсти, обещает Элси вернуться к ней, как только Николас станет полноправным королем.