Училка - Наталия Терентьева

— Насть, что за мысли? Я брошу вас только в одном случае, если брошу саму себя. Вы — это я. Маленькие пушистые хвосты. Я не могу вас бросить.

Настька тихо засмеялась.

— Мам, а если море холодное, мы будем купаться? — Никитос перевернулся ко мне и привстал.

— Будем. Ложись.

— А если очень-очень холодное?

— Никитос, будем! Попробуем хотя бы.

— Здорово… Я никогда не был на таком море, где купаться нельзя…

— Там можно купаться, только… очень смелым и закаленным.

— Как я?

— Да, как ты. И как я. И даже Настька попробует, хотя она нежная девочка.

Дети засопели, а я не могла уснуть. Я волновалась, волнительные мысли прыгали в голове, скакали, перегоняя друг друга, сбиваясь в кучу, рассыпаясь на отдельные мучительные вопросы. А как же будет со школой? Ведь ничего не решено? В следующем году мне исполнится сорок три, а не сорок один, а потом сорок четыре… Почему у меня иногда так стучит сердце, когда я волнуюсь? Как будто я здесь, а сердце — рядом, уже выскочило и стучит-стучит, как колеса поезда, все быстрее и быстрее…

Я не смогу уехать навсегда, нет, не смогу. У меня всё там, откуда я сейчас еду к морю. Я еду… — зачем? В гости. Он пригласил меня, но я — это я и Никитос с Настькой, поэтому я еду, такая, какая я есть, — с двумя детьми. Я не стала оставлять детей с Евгенией Сергеевной. Она предлагала, Андрюшка настаивал, но я отказалась. Наверно, это очень оригинально, но уж как есть.

Я попробовала почитать. В книжке у меня было три закладки. На выпускной праздник, который у нас в седьмом классе был символический — никто никуда не уходит, — дети подарили мне закладки, они их сделали на труде. В нашем гимназическом классе очень трогательно есть еще (были — в закончившемся учебном году) труд и рисование. На рисовании они делали эскизы, а на труде — сами закладки. Подарили мне, разумеется, не все дети, но человек двенадцать подарили. Мальчики — деревянные, с тонкими жестяными квадратиками, на которых каждый выгравировал какой-то рисунок, какой смог, а девочки — кожаные, вышитые толстыми цветными нитками и бисером. Я не могла решить, какую выбрать, и взяла три — Катину, с вышитым цветком мальвы, Кирилла — с фигуркой неандертальца с дубиной в руке и… Будковского — с невероятно сложным геометрическим узором, напоминающим древнеиндийские тантрические знаки. Я бы повезла все двенадцать, но наши три чемоданчика и так раздулись от количества нарядов и абсолютно необходимых вещей, которые захватили с собой дети.

Шесть небольших кукол, у которых такие сложные взаимоотношения, что оставить одну просто невозможно. Мама, бабушка, трое детей, лучший друг бабушки, который все ремонтирует в доме и потом уходит домой спать и играть на флейте… Пришлось взять всех. И их одежду — спортивную, на концерты, для пляжа, где бывает сильный ветер, а также свадебное платье, карету с лошадью на батарейках и чайный сервиз.

Радиоуправляемый вертолет, без которого просто нет смысла ехать на море. Змей, который нельзя запускать на даче — путается в деревьях, его нужно выпускать в небо на широком бесконечном пляже. Мяч, которым Никитос забьет такой гол, что Анжей упадет от восторга и удивления.

Я тоже набрала вещей, даже купила что-то, чтобы соответствовать прекрасному образу сказочной героини, даже не Мэри Поппинс, хотя она была хорошо и стильно одета. Гораздо сказочней. Тем более Мэри Поппинс все время куда-то улетала, в свою загадочную страну, когда менялся ветер. А я, наоборот, еду из своей страны в далекую и загадочную, где все время дует ветер, летом холодно, как весной, море ледяное, люди тоже достаточно прохладные, особенно по отношению к нам, простить не могут, что пришли как-то однажды со своими порядками, отобрали бакалейные лавки и родовые поместья у их дедушек. Мы теперь тоже этих порядков не помним и открываем лавочки на каждом углу, надо не надо. Строим себе поместья, пишем родословные…

А меня там, на холодном Балтийском море, русскую, внучку еврея-коммуниста, уже заранее не любят.

Я себя зря так настраиваю. Меня позвал человек, который… нет, любить он меня не может. Так не бывает. Он меня совсем не знает. Если только он не любил меня еще до встречи. Вот так бывает. Я-то любила его еще до встречи. И если когда-нибудь окажется, что я все сочинила, что он просто похож на выдуманного мной Андриса, на глубоко спрятанного от самой себя, которого я придумывала много лет и прятала, прятала, знала, что никогда этого не будет… Если окажется, что он — совсем другой… То что — я умру? Нет. У меня есть два маленьких пушистых хвостика. Пока еще они у меня есть. Еще лет семь-восемь я очень им нужна. У меня есть всё, ради чего жить. Я не боюсь разочароваться.

Я встала и подошла к зеркалу. В купе было довольно светло. Самое светлое время года. Двадцать шестое июня. Уже четыре дня как день убавляется. Только пока это не заметно. Еще месяц будет очень светло. Очень-очень. Можно гулять до одиннадцати. По морю, по сосновому лесу. Там сосны растут до моря, я знаю. Там хороший воздух. Там живет Андрис.

Я боюсь разочароваться. Я боюсь разочаровать его. Я боюсь, что он видит во мне не то, что я есть. Я боюсь быта. Неизбежного быта. Котлет, квитанций, корзины с грязным бельем, болезней, звонков из прошлого, следов другой женщины — ведь есть же кто-то или был кто-то, как у меня совсем еще недавно был почти что муж…

И главное — я никогда не уеду навсегда. Я уверена, что никогда не уеду из России. Я не брошу свою родную квартиру, я всю жизнь живу на Воробьевых горах, осень, зима, лето и весна для меня — это осень, зима, лето и весна на Воробьевых горах. Я не смогу уехать. Среди сосен у моря жить хорошо. Но я живу среди берез. У меня под окном — старые, вековые березы, которые сто раз хотели срубить, но обходили, когда делали сквозной проезд через наш двор, когда рыли канавы для труб. И они растут, растут, и я уже сорок два года вижу их белые стволы в окно. Я не смогу не видеть их. Я не смогу слышать вокруг себя чужую речь, она навсегда останется чужой, даже если я выучу латышский. Я не смогу видеть чужие лица. Они — другие, они хорошие, плохие, разные, наверняка больше хороших. Но они — другие. Я не отдам детей в школу, где они всегда будут чужаками. Где им придется быть похожими на латышей. Так же говорить, всегда чувствовать, что они все равно не так говорят, не понимают шуток, делают смешные ошибки. Они всегда будут чуть-чуть хуже, я не хочу, чтобы они старались быть не похожими на русских и похожими на латышей.

Зачем я себя уговариваю? Потому что хочу уехать и быть рядом с Андрисом всегда. Предложит он мне это или не предложит. Но я знаю, что не уеду никогда. Даже если очень пожалею об этом, когда дети вырастут и я останусь одна. Буду приходить на концерты Андриса, когда он приедет в Москву, смотреть на него, нестареющего, прекрасного, смотреть, как он взмахивает руками и нежная первая скрипка с легкими взбитыми пепельными кудряшками послушно начинает скользить смычком по струнам, сливаясь с ним в одно целое в безграничной, незнакомой музыке, льющейся, льющейся, напоминающей о том, что могло быть, но не произошло…

Да. Не знала за собой такой рефлексии. И не думала, что моя жизнь может так резко вдруг поменяться. Снаружи как будто все в порядке — дом тот же, родительская квартира, любимая, родная, мои дети — вот они, рядом, здоровые, веселые, мирно сопящие сейчас, теперь есть работа, которая мне стала очень дорога, которую я не брошу. Я приду первого сентября, чтобы увидеть умненькую Катю, отважного Кирилла, ужасного Сеню Будковского, певунью Перетасову и артистку Алю Стасевич, злого Тамарина, замкнутую рыжую Веронику и румяного ушастого Сапожкина. Не увижу я уже умницу Сашу Лудянину, отчаянного спорщика Мишу Овечкина, застенчивую Олю Улис, неуверенного в себе, но очень положительного Колю Зимятина, который просто не догадывается, что то хорошее, которое есть внутри него, — и есть его сила. Ура, я не увижу больше Громовского и Шимяко, которого плохо знаю в лицо. Но зато слишком хорошо знаю Громовского. И не забуду никогда.

Я уверена, что приду первого сентября в школу, что бы мне ни сказал Андрис. Мне показалось, он вообще не любит говорить, спрашивать, обещать. Удивительно. Человек, с которым я произнесла в общей сложности не более пятисот слов, так резко изменил мою жизнь.

Я уснула, переполненная мыслями, сомнениями, страхами, вопросами. Странно, что уснула.

Когда меня разбудил пограничник, я не сразу поняла, где я, и почему у меня спрашивают паспорт.

— Надо закрывать дверь! — осуждающе покачал головой пограничник. — У вас же все могли украсть!

Я привстала на постели и оглянулась. А… а где же мои дети? Чемоданы — вот они, под сиденьями, один, самый большой, со змеем и мячом, не влез, стоит под столиком… А дети?

— Никитос! — закричала я. — Настя!

Пограничник удивленно посмотрел на меня: