Грехи наши тяжкие - Сергей Крутилин

Вид у бывших председателей был отвратителен. Пожилые люди были острижены «под нулевку», костюмы сидели на них мешковато; и только один их них, помоложе, был острижен не наголо, а под ежик и походил на солдата, который незнамо каким путем угодил на гауптвахту.

— Варгин, прошу занять место. — И женщина указала на скамью подсудимых.

Тихон Иванович встал и из переднего ряда, от двери, где он сидел, прошел к скамье подсудимых. Дверца перегородки, отгораживающая этот суетный, но все же радостный мир, скрипнула на петлях и захлопнулась за ним.

— Встать, суд идет!

Все встали.

В зале недружно хлопнули сиденья кресел, и хлопки тут же погасли. Стало тихо — до того тихо, что Варгин слышал свое дыхание.

На возвышении появился Пресняков. Был он в коричневом костюме, с папкой в руках. Начавшие седеть баки пострижены, — видимо, председатель их холит, как холит он свое лицо — лицо сорокалетнего мужчины.

За ним шли заседатели: железнодорожник в форменном костюме и женщина — молодая, в очках. Варгин почему-то решил, что женщина — учительница; так привычно, как школьный класс, она оглядела зал.

Пресняков прошел на свое место, постоял.

— Прошу садиться.

Члены суда и подсудимые сели. В зале захлопали сиденья кресел. Сел и обвинитель, только адвокаты, которых было много, все еще усаживались на скамейке.

Пресняков раскрыл папку, полистал бумаги и начал читать «Обвинительное заключение».

Суд начался.

25

Зина лежала на топчане, обшитом клеенкой.

Лежала в большой комнате, бывшей недавно читальней парткабинета, отгороженная от других женщин шкафами с книгами. Книг в шкафах было так много, что корешки их сливались в пятна — красные, синие, желтые.

Зина закрыла глаза, боль становилась сильнее. Она натружено и чуть слышно стонала: ей не хотелось, чтобы ее стон слышали женщины, которые были там, за шкафами с книгами.

Она закрывала глаза и, норовя себя отвлечь, вспоминала что-нибудь хорошее. Она вспоминала тот майский день, луг за Погремком, где Леша целовал ее. Луг покрыт цветами. Первоцветов и козеликов было так много, что они казались желтыми и фиолетовыми всполохами. Нагнувшись, Зина рвет цветы. А рядом, без пиджака, в белой рубашке, стоит Леша — смеется.

«Куда столько набрала» В машине не увезешь!»

Он наклоняется, берет ее на руки и несет. Она смеется, запрокидывает лицо, закрывает его букетом цветов, вдыхает в себя их сладковатый, приторный запах.

Леша находит ее губы, целует.

«Где он теперь? Наверное, ходит под окнами парткабинета и ждет. Может, он даже слышит ее стон? Нет, отсюда, сто второго этажа, не слыхать. Он не узнает до утра».

Теперь ночь, и Леша, как и все туренинцы, спит и не догадывается, что жена рожает. Завтра он встанет, посмотреть на Оку, как идет полая вода, и забежит к Зине.

«Чудак. А перенес ли он сюда цветы?» — думает Зина, и она вспоминает их название: «мать-и-мачеха».

Мать днем прибегала: приносила бульон и пирожки с черносмородинным вареньем, которые Зина так любит. «Мать знает. Нет, мать тоже ничего не знает», — думает Зина, и тут же сознание у нее пропадает. Она не думает, каким-то особым чутьем сознает, что «началось».

— Вы расслабьтесь. Расслабьтесь. И не думайте ни о чем. Все идет хорошо, — слышит она спокойный голос акушерки.

Зина слушается, спокойно лежит. Лицо ее покрыто испариной. Огромный живот ходит, закрывая все. Зина готова ко всему — даже к смерти, только бы это кончилось. Напряжение ее, казалось бы, достигает предела.

Но кто изведал предел страданий любящей женщины, несущей на свет новую жизнь?

— Ничего, ничего. Это схватки, — слышит она все тот же голос.

Вслед за этим наступает какое-то прояснение. Зина вслушивается. Тихо в доме. Тихо и на той половинке. Женщины, наверное, спят. «А мне за что такое мучение — не спать всю ночь?» — думает она.

Тихо.

Зина ясно слышит, как на Оке шуршит лед. Наверное, это уже не лед, а крошево. Мелкий лед. Мелкий лед идет по реке неделю-другую. Где-то в затонах, на крутых поворотах Оки, льдины застревают и стоят, словно неповоротливые чудовища. Сверху на них с силой налетают другие льдины, они сопят, злятся, бьют по краям, но сделать ничего не могут.

А вода все прибывает.

Бушуют малые реки. Откуда-то сверху, от Алексина, с мутной водой плывут льдины. Солнце уже изъело их — они ломаются, крошатся, шуршат; и наступает такой миг, когда застрявшие нехотя выходят из затона. Поток подхватывает их и несет вниз.

А вода все прибывает и прибывает.

Уже залило всю пойму Оки, и лес на той, тульской, стороне плещется и отражается в воде. Река вздулась, мутными струями обтекает и город, и парк, где стоит новое здание райкома.

«Красиво, и шумит здорово», — думает Зина.

Ей почему-то захотелось очутиться в тепле, ей вспомнилось, что был теплый день, когда они с Лешей играли свадьбу.

Леша теплой ладонью поддерживал ее за руку, чтобы, случаем, она не оступилась на пороге, подымаясь в их, Чернавиных, дом.

«Их бывший дом. Почему бывший? Нет, он настоящий. Его строил Игнат. Но только живет в нем и подымается по этому порожку чужой человек — Гришка Воскобойников».

Зина снова погружается в забытье.

И так продолжается несколько раз.

Зина не знает, сколько времени она уже лежит здесь, за книжными шкафами. Час? Два? Она даже спала. Кажется ей, что спала. Только переговоры акушерки с медицинской сестрой нарушают тишину. Да еще слышно временами, как по реке идет лед.

Наверное, Зина стонет. Но ей не слышно своего стона. Она до боли сжала губы, но кричать стесняется. Ей кажется, что наконец-то что-то разорвалось. Она не стерпела и закричала:

— А-а!

И сразу же, следом за криком, закричало такое слабое, немощное, а все же живое:

— А-а…

И сразу же, как бывает при напряжении, отпустило. У Зины было только одно желание — смочить водой потрескавшиеся губы, искусанные ею в кровь. А еще лучше — уснуть, забыться.

— Девочка, — вдруг услыхала она голос акушерки. — Поздравляю вас.

Зина через силу улыбнулась.

26

Адвокат Варгина что-то знал, чего не знал сам Тихон Иванович.

Конечно, он не мог сделать больше своих сил. Скажем, не мог одним жестом руки пересадить Варгина с одной скамьи — скамьи для подсудимых — на скамейку напротив, где сидели свидетели.

Но, вращаясь столько лет в этих, скажем так: сферах, он больше чутьем брал, чем умением.

Адвокат встречал Тихона Ивановича каждое утро. Коротко говорил Варгину о том, что его ожидало сегодня и какие тут рифы (это доподлинное выражение защитника), словом, чего ему стоит опасаться, как вести себя и что говорить. Адвокат большие надежды возлагал и на вопросы, которые он будет задавать Варгину. Стараясь смягчить вину Тихона Ивановича, он, например, спрашивал:

«Кто ответственен в колхозе за финансы? Почему гражданину Косульникову переплачено по зарплате?»

Защитник ожидал, что Варгин при этом кивнет в сторону бухгалтера: дескать, деньгами в колхозе распоряжается главный бухгалтер. Но Тихон Иванович сказал, что подпись под ведомостью его, Варгина, и он за нее в ответе.

Адвокат задавал вопросы еще, и всякий раз Варгин отвечал на них, не выгораживая себя, не сваливая вины на подчиненных.

Это злило защитника. Не надеясь на Тихона Ивановича, адвокат вызвался сам написать последнее слово Варгина на суде.

Словом, защитник хлопотал.

И хотя он заранее настраивал Тихона Ивановича на долготерпение: судебное разбирательство из-за множества свидетелей и обвиняемых может затянуться, Варгин порой не представлял себе, ка он выдержит это время.

Варгину казалось, что в этом зале ему труднее, чем на войне. Во-первых, в те, военные, годы он был молод, здоров и не всегда отдавал себе отчет в опасности, которая его ожидала каждый миг, каждый час. Во-вторых, легче потому, что там была цель — убить фашиста. Если ты его не убил, то он тебя выследит и убьет. На карту была поставлена будущность его Отчизны, и Варгин был честным солдатом. В окопе все были равны — и перед кухней, и перед смертью. Спали, укрывшись одной плащ-палаткой, одним и тем же полушубком.

Теперь же Варгин не был уже тем Тихоном — солдатом, который, затаившись, часами сидел в развалинах. Теперь, к своим шестидесяти годам, Тихон Иванович погрузнел, раздался вширь. Давали о себе знать раны и болячки, которые он за эти годы нажил.

Вот почему ему было на суде невмоготу.

Тайком от других он часто хватался руками за сердце и говорил себе: «Все, последний мой вдох». У него кружилась голова. Особенно когда он задумывался о будущем. Скамья под ним плыла куда-то, как сиденье в лодке, и он говорил себе: «Держись, Тихон. Держись! Защитник сказал, что осталось два дня».

Два дня?!