Новый Мир ( № 2 2013) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Читается она как научный детектив; тем более, что Рожнятовский — не только искусствовед, но и поэт, автор нескольких книг. Убедиться в этом нас заставляют и названия книги и ее глав («Пресветлое средневековье», «Воспламенение ума», «Два дерева на равнине», «Светозарная проповедь», «Тысячелетний свет»), и к месту приводимые стихотворные цитаты, и стиль изложения материала, и, наконец, прекрасно подобранные иллюстрации, убедительно показывающие световые отблески и дорожки, выделяющие в интерьере храма самое важное и создающие неповторимое «световое убранство храма», которому посвящена книга.
Приведу только одну цитату — из латинских стихов Венанция Фортуната (VI век), описывающего, как ведут себя фигуры святых под лучами солнца: «Они движутся, идут и возвращаются по прихоти блуждающих лучей, и вся поверхность мозаики кажется пребывающей в волнении подобно волнам морским». Теперь, правда, мы знаем, что это — не «прихоть», а результат деятельности ума и таланта, «воспламененных» верой. И уже не сможем смотреть на стены и купола, не думая об этом.
Елена Душечкина. Русская елка: история, мифология, литература. Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012, 360 стр.
Известный петербургский филолог тартуской выучки Елена Владимировна Душечкина умеет превратить свою научную работу в удовольствие — и для себя самой, и для читателей своих книг. Судите сами: ее исследования посвящены истории святочных рассказов, имени Светлана в русской поэзии, новогодней елке. Можно только позавидовать…
К елке Душечкина подходит издалека: сначала пишет о месте дерева в мировой мифологии, потом о культе деревьев на Руси, потом — собственно о ели. И лишь потом начинает увлекательное повествование о самом любимом у нас празднике — Рождестве и о его верном спутнике — рождественской елке.
Как пишет сам автор, до нее об этом по непонятным причинам почти никто из исследователей не писал. Но это обстоятельство с лихвой восполняется «громадным, буквально неисчислимым литературным материалом», с которым Душечкина и работает, рассказывая историю елки и кипевших вокруг нее праздников и страстей.
Согласно царскому Указу от 20 декабря 1699 года, предписывалось в день Нового года пускать ракеты, зажигать огни и «по большим улицам, у нарочитых домов, пред воротами поставить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и мозжевелевых против образцов, каковы сделаны на Гостином дворе». А «людям скудным» предлагалось «каждому хотя по древцу или ветвена вороты или над храминою своей поставить... а стоять тому украшению января в первый день». Скоро, однако, это предписание было забыто, и еловыми ветвями и целыми деревья под праздник украшались только… кабаки! Что тоже отразилось в литературе: и у Пушкина елка у кабака есть, и в стихотворении поэта-демократа М. Михайлова написано:
К той елке зеленой
Своротит детина…
Как выпита чарка —
Пропала кручина.
И только с середины девятнадцатого века елка — теперь уже рождественская, а не новогодняя — возвратилась из кабаков в дома и квартиры.
А потом были елки футуристов, долгий запрет на елки, начавшийся по приказу не большевиков, оказывается, а дореволюционного еще правительства — как «германское» изобретение (наряду с бутербродами), ее реабилитация и новый, теперь уже окончательный расцвет: обо всем этом можно узнать из книги Душечкиной, основанной на богатейшем материале — как литературном, так и иллюстративном.
Нашлось в книге место и мифологическим спутникам елки — Деду Морозу и Снегурочке. Они, оказывается, еще моложе и тоже пришли к нам из литературы: Мороза Ивановича, еще совсем не такого, как знакомый нам благодетель детишек, «изобрел» Владимир Федорович Одоевский только в 1840 г., а совсем таким, как сейчас, он стал только в конце века. Тогда же была узаконена в качестве праздничного героя и пришедшая из фольклора — не только русского, но и европейского — Снегурка, позднее Снегурочка: помните, у Островского она еще совсем другая, не слишком веселая.
Так что история елки — это далеко не праздничная история. Как и все в нашей жизни. Но зато читать о ней и рассматривать старинные иллюстрации в научной по-настоящему книге — праздник в полном смысле слова!
Ирина Уварова. Вертеп: мистерия рождества. М., «Прогресс-Традиция», 2012, 392 стр.
Книга специалиста по театру кукол Ирины Павловны Уваровой посвящена удивительнейшему явлению нашей культуры — народному кукольному театру, в котором играется одно-единственное представление. Зато какое: рождественская пьеса о Рождестве Христовом.
Как пишет автор, «вертеп — кукольный театр Рождества — прочно вошел в нашу культуру. Делают театрик и кукол, играют. Играют школьники, студенты театральных институтов, играют в театрах кукол, а их много. Играют просто у себя дома, отмечая семейный праздник. Распространение его, столь стремительное, не может не впечатлить. Тем более что в России вертеп в прошлом укоренен не был».
Католическое действо благодаря энтузиастам-любителям пришло в мир православных людей и стало жить в нем. Почему так получилось, и пытается понять и объяснить Уварова.
Прежде всего, она ищет корни этого маленького театра в русской жизни — и, кажется, находит: истинный аналог вертепа все-таки не реальный храм, но маленький — подобный игрушечному — домик, который держат на ладонях Отцы Церкви, так изображают их на иконах; это священный образец, модель Иерусалимского небесного храма или града: «И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего» (Апокалипсис, XXI, 2).
И еще вертеп, по Уваровой, идет от Ноева ковчега и от любимого русским людом народного спектакля «Лодка», о котором Уварова тоже много писала. И теперь приходит к закономерному выводу: «Вертепщик в силу своих возможностей <…> отображает победу новорожденного мира над силами зла». Так что все закономерно: вертеп — модель мира с его страстями, с прихотливым, но необходимым смешением зла и добра, его неизбежно побеждающего.
И еще в вертепе непременно есть дары: «Они нагружены на караван осликов — и это уже не комок смолы, не флакончик с ладаном и не золотая монета, как у Турнье, не три мизерных узелка в ладонях кукольных волхвов вертепа» — тут Уварова очень кстати вспоминает о Пастернаке и Рубенсе.
Вообще, связи рождественского театрика с мировой культурой, укорененность в ней — главная тема новой уваровской книги.
Поэтому, рассуждая о рождественских дарах, она выходит за тесные рамки вертепа и видит:
«В дары волхвов входят мечты, светлые мысли.
И — короб елочных украшений, где золотые шары и свечки. И мишура, подобная соломе в яслях. И бумажные цепи.
Вот они, елочные дары.
Золотое яблоко — золото — знак царя, ибо родился царь.
Затепленные елочные свечи — от воскурения ладана, ибо родился Бог.
Бумажные цепи — кто в детстве не клеил их для елки? Шорох блестящей бумаги созвучен магическим шорохам рифм».
Отдельные главы книги посвящены вертепу в прозе Гоголя и Булгакова, чье детство прошло на Украине, где вертеп всегда был в ходу: у Гоголя он превратился в кукольные мертвые души, что заметил еще Розанов; у Булгакова, на детской фотографии которого Уварова узрела вертепные куклы, — в универсальную модель мира, совместившую мистерию и балаган.
Еще в одной главе рассказывается о вертепах Серебряного века — и о самом знаменитом, поставленном в «Бродячей собаке» по сценарию лукавого Кузмина, и про некоторые не такие известные, но не менее показательные.
Наконец, в приложениях Ирина Павловна поместила свои эссе о вертепе, демонстрируя в них уже не исследовательское, а писательское мастерство:
«Вертеп сиял.
Высокий, широкий, пышный, как старинный шкаф, в котором спрятана тайна. И хотя мы знаем, что именно там хранится, все равно оно — тайна, или, лучше сказать, таинство.
Он был о двух этажах, и верх его обвивали, извиваясь, золотые виноградные лозы немыслимой красоты и силы, все в крупных резных листьях, и виноградные гроздья уже созрели, как в горячем окончании щедрого южного лета.
Между тем дело было Рождественской ночью, в середине зимы, хоть южной, но неприютно холодной. И когда раздвинутся ветки и густая листва, откроется глубина, а там скрывался тот самый вертеп в Вифлееме, где нашла приют семья плотника из Назарета — сам плотник и Мария, жена его, и Младенец, который вот-вот родится».
