Порыв ветра, или Звезда над Антибой - Борис Михайлович Носик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, все французские интеллектуалы (среди них были искусствоведы, поэты, ученые, посетители мастерской и выставок нашего героя) выступали в защиту еженедельника компартии. Все они, и соцреалисты и сюрреалисты, были уже прикормлены могучей компартией и писали как положено. Пикассо даже попросили рисовать как положено. Поэтам было проще. «И Сталин сегодня развеет все зло, – обещал один из посетителей рю Гогэ поэт Поль Элюар. – Уверенность – плод его любящего мозга. Как умная гроздь совершенна она». Сам Мирзо Турсун-Заде не сказал бы лучше. Поклонник Матисса Луи Арагон звал в стихах на помощь хлипкой демократии могущественное ГПУ: «ГПУ, приходи и врагов моих победи».
А как же высоколобое, честное жюри премии Сент-Бева, присудившее первую премию книге Кравченко? Конечно, жюри это уже разогнали, но ни один из членов жюри не выступил на процессе. Отчего?
Работая над своей книгой, я обратился с этим вопросом к бывшему председателю жюри знаменитому Морису Надо.
– Мы не могли выступить. Мы боялись коммунистов, – честно сказал старенький Морис Надо.
Собственно, все уже были старенькие и все почти честные в ту пору, когда я начал работать над книгой. Начитавшись сорокалетней дряхлости коммунистической прессы, я поехал к журналисту Пьеру Дэксу. Восемнадцати лет от роду он был арестован как резистант. После войны он уже был коммунистическим редактором.
– Вот вы там писали в 1949 году… – начал я сварливо.
– Все, что мы писали тогда, – бодро перебил меня Пьер Дэкс, – было преступление против человеческого духа.
Что я мог ему возразить?
Свидетели, вызванные для защиты коммунистического еженедельника, не могли свидетельствовать о той жизни, которая была описана в книге Кравченко. Они о ней ничего не знали. Поэтому их двусмысленно называли «свидетелями совести». Позднее выяснилось, что почти все они были агентами Москвы. Иные за свои услуги были награждены «Премией мира». Сталинской, конечно…
Но были на этом удивительном «процессе века» и другие свидетели – раскулаченные крестьяне, бывшие зеки, дети расстрелянных, русские учителя, инженеры, люди, угнанные немцами на работу в Германию. Адвокаты Кравченко привезли их из лагерей «ди-пи». Их душераздирающих рассказов никто не слушал. Ни один французский интелло их не услышал. Все думали о своих делах. О собственных трудностях – физических, финансовых, психологических, творческих, сексуальных…
Не помню, чтоб на сотне страниц, посвященных жизни матерской на рю Гогэ и ее посетителям, мелькнуло что-нибудь о месяцах процесса, о котором столько писали тогда. Вот разве что в связи с Рене Шаром…
В первые же дни процесса, когда стало очевидно, что фельетон в «Летр франсэз» чистейшая липа, конкурирующая с еженедельником левая газета «Комба» предоставила свои страницы поэту Рене Шару, знаменитому «резистанту», у которого были нелады с коммунистами. И единственное, что понял из всего этого Шар, было то, что «коммунистический еженедельник замарал себя подлогом». Ответить на вопрос о том, правду ли рассказал Кравченко в своей книге, не решился даже храбрый Рене Шар. Уклонившись от ответа, он сказал, что Кравченко должен был, по его мнению, помалкивать, потому что он жил в это время «у американцев». Коммунисты приучили пугливых французов помалкивать. Когда я писал в 80-е годы в Париже свою книжку о «процессе Кравченко», одна благожелательная редакторша передала мне совет ее мужа, старого коммуниста, «пока помалкивать, поскольку во Франции говорить об этом еще рано». На самом деле было уже поздно…
Да и что ему было за дело, Рене Шару, до этих замученных русских, которые пожирали от голода кошек, собак, крыс… Старый радио-репортер, который часто бывал на этом процессе, подтвердил мою догадку о том, что все эти русские дела на самом деле были неинтересны французам. И свидетельства им были неинтересны, и сами свидетели. Все, кроме одной коммунистки из хорошей семьи, а также бывшей жены Кравченко…
И де Сталю все эти русские дела были до лампочки. Они в том 1949-ом обсуждали с Лекюиром поэму о Стале, а с Шемпом завоевание американского рынка.
Я вдруг подумал об этом недавно, сидя в гостях у почтенного «конструктора книги» месье Пьера Лекюира. Беседа наша подходила к концу и хозяин вдруг вежливо спросил у меня, а правда ли, что при Сталине в моей стране было убито несколько тысяч русских…
Я сказал, что да, правда, может, даже несколько сотен тыщ русских, а может, и несколько мильонов… Точное число уничтоженных до сих пор является предметом высоконаучных споров.
Старый поэт смотрел на меня молча, как бы даже чуток обиженно. Тяжеловесное это сообщение было для него и бестактным и неприемлемым, но как истинный француз, как истинный артист, как былой сюрреалист, в конце концов, он должен был придумать что-нибудь парадоксальное, искрометное и абсурдное, что не оставляло бы никаких сомнений в невозможности изобретенной мною земной истории.
– Если так… – сказал он, усмехнувшись, – Если б это было так… у вас везде воняло бы трупами. Но это же невозможно.
– Ну, у них там большая территория… – пришла мне на помощь супруга месье Лекюира, княжна Гагарина.
– Ничего, – сказал я. – Ничего… Хотя иногда и подванивало.
Уходя, я думал, что ни один из сюрреалистов, посещавших рю Гогэ, не сказал бы лучше, чем Лекюир. Вспомнилось, как бывший
