На плахе Таганки - Валерий Золотухин

Маша:

— Можно придумать форму, как вас охранять.

— Я все равно узнаю, по чьей инициативе министр собрал вас. Он говорит «инициатива театра». Вот он приедет, и я узнаю, что так ему загорелось, что у него — изжога, несварение желудка... Да, мы с министром не понимаем друг друга. Вы бы его спросили, раз вы такие смелые: «Коля, а зачем ты пошел в министры? Помочь партии, которую надо судить за преступления?» Ну, пусть помогает.

К вопросу о спасении семей и детей он нет-нет да возвращался. Но в открытую агитировать за эмиграцию из страны не рискнул, хотя и сказал, что и шведы, и норвежцы создают лагеря для беженцев из Прибалтики. Сначала, значит, надо убежать в Литву, как Гришка, а уж оттуда рвануть дальше.

— Надо понимать, в какой трагической минуте истории находится государство.

— Если вы не приедете, то кто, что, где и как будет ставить? Если вы настроились не приезжать, то скажите, как нам быть, что репетировать?

Ни на один вопрос он ответа не дал.

— Я ведь собрал вас не для того, чтоб вы осудили вхождение войск в Прибалтику.

Хотя, говоря, чтоб мы высказали свою позицию, он добивался именно этого, но вот была на всякий случай сказана и такая фраза.

Пока я писал и сном не позабылся, Горбачев какую-то речь по телевидению долбанул об отмене денег, пятидесяти— и сторублевых купюр.

Любимов: «Поверьте, мне в этой жизни уже ничего не нужно, кроме чести театра. Только с этой стороны я уязвим».

23 января 1991 г. Среда, мой день

Тема Ефимовича:

— Чтобы знали: три месяца меня не было, я не получаю деньги за это и никогда их не возьму. Я не работал три месяца, и мне не полагается, чтоб не было никаких разговоров. Мне эти деньги и не нужны. Не за шестьсот же рублей я работал девять месяцев. Моя девятимесячная работа принесла мне пока что одно только горе. Никакой радости, никакого желания работать, никакого желания вытащить театр, снова его сколотить. В театре есть свои периоды... он может иссякать, но единственно, что мне кажется, что он еще не настолько мертв, он еще может как-то существовать.

Репетиция идет нервно, но обормоты прощены.

«Вы мои нервы меньше бережете, чем нервы этих негодяев».

«Я человек суеверный».

«Лучше бы вы были верующий». — Но это тихо.

В том и беда, что суеверный. Как ни странно, неверующий Эфрос был более божеским человеком.

В конфликте Любимова с Губенко Борис излишне подогревает, нашептывает шефу негатив о Николае. Политика политикой, но объективно для Театра на Таганке Николай сделал дело огромное, и не надо упрекать его глупостью газетной, что он не поставил спектакля своего. Вся его деятельность в театре, увенчавшаяся советским паспортом Любимова и назначением его снова художественным руководителем театра, — самый лучший спектакль Николая, который только можно себе представить в этот срок его правления. А Боря подсевает зря, он понимает отношение к нему Губенко, Филатова, Смехова. Они его за ноль держат. Борис не может от комплексов освободиться и отвечает глупо. Но, мне кажется, при благоприятной ситуации, при терпимости к нему отношений он весьма полезен может быть.

Я чувствую, что эти записи, и магнитофонные, и дневниковые, одни из последних, относящиеся к истории Театра на Таганке. Она заканчивается вместе с входом танков в Вильнюс и Ригу. Она заканчивается по всем статьям. Я зря соврал шефу, что в отличие от министра мне «Самоубийца» нравится. Сорвалось с языка, надо было как-то потрафить ему, чтобы потом сказать жесткость. Так вот, я давно так много не писал о театре. Все пространство бумаги занял быт, роман и всякая ерунда.

24 января 1991 г. Четверг. Братислава

По телеканалам всякие угрозы и проклятия в адрес Горбачева. Буш: экономические санкции, если Горбачев не уйдет из Прибалтики, а Хусейн — из Кувейта. В какую страну мы вернемся?!

Глаголин тащит Петренко как доказательство: вот вы все, дескать, были против, шипели, а он может и будет. Да кто спорит! Это еще один кол в спину министра. И репетициями в Брно Глаголин принародно получил от шефа указания ввести Петренко на Бориса в Москве, и дать ему сыграть, и собрать прессу.

25 января 1991 г. Пятница

Смотрю какой-то дурацкий фильм ковбойский, штопаю себе носки и думаю, что нашему шефу очень подходит кличка Неуловимый Ковбой — он на х... никому не нужен, а думает, мечтает, что в него будут стрелять. «Ельцина три раза физически пытались убрать». И морочит нам голову, и морочит, выдумывает одну причину за другой. Самое страшное, если он добьется своего и поссорит нас. Ну скажи же, наберись мужества: «Ребята, не поеду я к вам, устраивайтесь, думайте сами». Нет, скользит из рук, шипит, грозит и жалит. Прицепился к Николаю. Вчера, говорят, страшная грызня была.

— Мой младший сын не хочет жить в этой стране... Извините, искусство искусством, но мой сын мне дороже. Когда улягутся некоторые вещи, когда пройдет эйфория танков... а сейчас я не поеду, это и есть моя акция гражданская, я не желаю с ними иметь ничего общего.

26 января 1991 г. Суббота

Ну, что ж... Пришли ко мне вчера Николай с Шопеном, с водкой. Все те же повторили разговоры и жалобы. Посоветовал я Николаю ничего не говорить резкого, конкретного шефу, не брать на себя, не уговаривать — в любом случае он будет рассматривать его как лицо должностное, принадлежащее к партократии. Николай сказал, что он ищет малейшего повода, чтоб выскользнуть из этого хомута — министерства.

— Я пока не могу Горбачева предать, который сделал все, чтоб вернуть Любимова, а вот теперь... «Я единственный из визитеров, который приехал и работал, вкалывал, не промелькнул этаким фейерверком, а работал девять месяцев как проклятый». Я стоял рядом и понял, кого он имеет в виду — Войновича, Лимонова и др. Многие ведь приезжали и уехали. Но они и не получали паспортов и гражданства, не становились опять художественными руководителями — Ростропович с Галиной, в первую очередь он имеет в виду этих блестящих визитеров.

Короче, после третьей, солидной дозы Николай принимает решение срочно собраться по случаю дня рождения Володи у него в апартаментах.

— Свистать всех наверх, кто с чем может: есть водка — с водкой, с бутербродом, с банкой консервов, с куском хлеба, с пивом, водой, яблоком, голые, мытые, немытые, спит — разбудить, пьяный — растолкать, но чтоб все были!

Кто мог, кто был на месте — все явились. И это было хорошо. Выпили за Володю. И опять разговоры, споры, уговоры Любимова.

— Театр мертв, особенно по утрам. Вечером еще что-то копошится в нем, какая-то видимость жизни, энергия искусства, легенды, тень...

Хорошо говорила Демидова, умница она все-таки, и многому жизнь ее научила. И попривыкла она, но свое отточила и сохранила. Она говорила: «Зачем мы уговариваем, тащим? Есть данности, которые мы не можем не учитывать. Александра Николаевна Гончарова, старая дева, в пятьдесят лет родила... полюбила... вышла замуж... сорок лет прожила в тишине, забвении. Это данность. Катя, Петя, возраст — все это данность, судьба... А мы хотим навязать ему свою судьбу, так как нам видится, хочется...» Спокойно, очень хорошо, ясно так она говорила, что, казалось, и возразить нельзя, только согласиться и принять. Нет, у Маши нашлись опять какие-то контраргументы, опять она эмоционально стала прожектировать. «Маша, ты сначала думай, потом говори».