ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея - Ян Добрачинский

Когда я, наконец, добрался до верха, казнь уже заканчивалась. Два разбойника были прибиты к стоявшим по краям столбам. Для Учителя палачи предназначили средний столб, который был выше остальных. По его гладкой поверхности стекала кровь многих преступников и впиталась в него, как впитывается обратно в дерево вытекающая из него смола. Доска с оскорбительной надписью была уже прибита, и многие показывали на нее пальцами, осыпая проклятиями Пилата. На мгновенье над головами толпы мелькнула голова Учителя и тотчас исчезла: Ему приказали ложиться. Несмотря на шум, я услышал тяжелый стук молотка. Потом кто–то отдал команду, и прислужники, стоявшие за столбом, начали подтягивать канат. Перекладина креста медленно поднялась вверх, а вместе с ней и распятый на ней Учитель. Губы Его были приоткрыты, голова неподвижно застыла, все мышцы напряглись… Появление распятого тела было встречено дружным ревом. Люди не знали, что кричать, и издавали странный долгий гул, напоминавший крики заблудившихся в горах. Балка, двигаясь по столбу, попала, наконец, в нарезку. По натянутой изуродованной коже пробежала судорога боли. Снова раздался тупой стук молотка. Кто–то снизу прибивал ступни.

Учитель висел между серо–голубым небом и вершиной холма, покрытого черной клубящейся массой людей. Его тело напружинилось, словно Он хотел оторваться от креста. Прибивая Его, палачи изо всех сил растянули Ему руки, поэтому чересчур выпиравшая грудь никак не могла опасть. Он задыхался. Его лицо посинело, жилы на шее раздулись и чуть не лопались, из раскрытых губ вырывалось свистящее дыхание. Кроме узкой повязки на Нем не было ничего, и Его нагое тело являло взору следы всех пережитых мучений. Это действительно была сплошная рана, открытая гноящаяся язва… Я не мог этого вынести, но не мог и отвести взгляда. В Его муке было нечто большее, нежели страдание: какая–то жалобная, беспомощная стыдливость, которую попрали…

Мне снова вспомнилась Руфь: ее глаза, когда врачи снимали покрывало с ее изуродованного тела… Мысль о ней не покидала меня ни на минуту. Как будто это она висела рядом с Ним… Мне казалось, что в судорожном хрипе повешенных я почти различаю ее дыхание…

Толпа притихла. Доносились лишь обрывки разговоров, какая–то женщина вдруг зарыдала. Но вдруг из толпы раздался крик:

— Эй, ты! Попробуй–ка сойти с креста!

В голосе звучала издевка, но был в нем также и отчаянный призыв. Несколько других голосов повторило с разных сторон:

— Сойди с креста! Ну? Почему не сходишь? Болтать и творить чудеса Ты умел! Почему теперь молчишь? Сойди с креста!

Шум нарастал. Чем больше было этих призывов, тем лихорадочней и настойчивей звучали голоса.

— Сойди с креста! Сойди с креста! Ты, разрушитель храма! Ты, обманщик! Сойди с креста! Ты, болтун! Мессия! Сойди с креста! Ты, Царь! Сын Предвечного! Сойди с креста! Ну? Сойди!

Мне послышалось, что один из голосов шел сверху. Я поднял голову. Действительно — это кричал распятый разбойник.

— Сойди! Сойди! Слышишь?

Я увидел, как Учитель пошевелил Своей измученной головой и обратил к нему глаза. В Его взгляде не было ни гнева, ни упрека. Но разбойник, словно оскорбившись этим, раздул грудь и, набрав остатки слюны, плюнул в сторону Учителя. Потом прохрипел:

— Ты… врун…

Тогда отозвался другой, висящий справа от Учителя:

— Глупец! Не кощунствуй… Мы хоть знаем, за что мы умираем… А Он… Он… — голос у него сорвался: ему не хватало дыхания. — Равви… — обратился он к Учителю, — если Ты… идешь в Свое… Царство… может… вспомнишь… обо мне…

Я снова увидел Его голову — как медленно повернулась она на одеревеневшей шее. Я просто не мог поверить, что по Его опухшему окровавленному лицу мелькнула тень от тени улыбки.

— Сегодня же… мы будем… там… вместе… — сказал Он и снова тяжело задышал, хватая воздух широко открытым ртом.

Вдруг я заметил, что шум вокруг крестов утих. Будучи не в силах отлепить взгляд от Учителя, я не заметил того, что вызвало всеобщую тревогу. Люди больше не обращали внимания на казненных, а беспокойно оглядывались по сторонам. Солнечный свет утратил свою яркость, а потом и вовсе погас. Неизвестно откуда из–за окрестных гор спустился рыжий туман и, подобно дыму, стал расползаться во влажном дождливом воздухе. Становилось все темнее, несмотря на то, что была середина дня. Ветер поочередно срывался то с одной, то с другой стороны, поднимая столбы пыли. Цвет неба напоминал выжженную солнцем иудейскую пустыню, затерявшееся где–то во мгле солнце едва просвечивало слабыми отблесками, похожими на редкие звезды. Кто–то крикнул: «Земля трясется!» и хотя я сам этого и не почувствовал, меня охватил слепой звериный страх. Не только меня. Сбившаяся в кучу толпа мгновенно рассыпалась, как стая воробьев, в которую бросили камень. Люди кинулись вниз, издавая тревожные возгласы. На холме остались только представители Синедриона, солдаты и горстка смельчаков. Выл, стонал и свистел ветер, и в его шуме можно было различить полные ужаса людские крики. Постепенно темнело, словно с неба устремился на землю смерч пыли. В розовато–бурых, слабых отблесках солнца, едва освещавшего окружающий мрак, было видно только ближайшие предметы. Городская стена и дорога, ведущая на Яффу, исчезли. Я приблизился к кресту. Тут почти никого не было, только беспокойно крутились несколько солдат, какие–то фигуры в накинутых на голову капюшонах словно вросли в землю рядом со столбом, на котором висел Учитель, еще несколько человек стояли неподалеку, сбившись в кучку, словно испуганное овечье стадо.

— Ты слышал? — спросил кто–то около меня. — Он звал Илию…

— Я пойду дам Ему пить… — отозвался другой голос. — Он просил воды…

— Пусть Илия придет и сам Ему даст… — полу–иронично, полу–испуганно ответил третий.

Я огляделся: членов Синедриона уже не было, они ушли, оставив на страже одного фарисея.

Я приблизился к кресту. Ветер швырял в лицо мелкими камешками. Тяжелый столб пошатывался с легким скрипом. Под ним стояли несколько женщин и один мужчина. Я узнал его: это был Иоанн сын Зеведея. Рядом с ним я увидел Мать Учителя. Ее застывшее от боли, словно высеченное из камня лицо, было обращено вверх, руки опирались о скрипящее дерево. Сверху на Ее пальцы медленно стекали струйки крови. «Его кровь, — подумалось мне, — на этом дереве соединяется с кровью величайших грешников…» Из мрака доносилось Его хриплое дыхание, все более громкое, быстрое и неровное… Его ступни находились прямо на уровне моих глаз, сложенные одна на другую и прибитые одним длинным гвоздем. Напряжение мускулов было заметно даже в расставленных и напряженных пальцах…

При свете солнца я не отважился смотреть на Него. Но в полумраке, стоя под крестом, на котором Он висел, я почувствовал себя спокойнее. «Теперь–то уж наверное что–нибудь случится, — мелькнуло у меня в голове. — Эта тьма, эта ночь среди бела дня, это страшное напряжение должны как–то разрешиться. Должны… Или Он действительно Кто–то… или…»

Вдруг сверху до меня донесся голос, разорванный на отдельные слова. Сначала тихий, а потом переходящий в долгий стон, похожий на причитания ночной птицы. Мне казалось, что я слышу:

— Авва… Отче… в руки Твои…

Я поднял голову. Прислушался. Больше ничего не было слышно, только столб скрипел и потрескивал, да шумел ветер. Я видел, что остальные тоже прислушиваются. Но ничего больше не было. Сумрак скрыл фигуру над нами; мне показалось, что колени Висящего прогнулись сильнее, да так и остались.

Иоанн сказал: «Умер», — и закрыл лицо руками. Женщины заплакали и стали биться головами о землю. Только Мать оставалась стоять, как и прежде, с сухими глазами, подняв вверх неподвижное посеревшее лицо. Я тоже стоял не шелохнувшись, вперив взгляд в прибитые ступни. До меня донеслись слова, сказанные по–гречески одним из солдат:

— Это не мог быть обычный Человек…

Я продолжал беспомощно стоять, словно я был еще одним столбом, вбитым в белую скалу. «Вот Он и умер» — думал я. Для людей, видевших в Нем Сына Всевышнего, это должно быть поражение из поражений… Но и для меня тоже… Признаюсь, я все же ожидал, что нечто произойдет. «А я–то думал, что Он сумеет Себя спасти!» — жгло меня, как пощечина. Не сумел! Но и мы Его — не сумели…. Я сам… Хоть я и защищал Его, выступил против Синедриона и Великого Совета. А в то же время у меня нет ощущения, что я сделал все. Как не было его и тогда, когда умерла Руфь… Что же еще я мог сделать?

Так же, как я не заметил, что начало темнеть, так и теперь не помню, когда мрачный туман стал рассеиваться. Возвращался день… Из рыжеватой мглы выплывали скалы, холмы, зубчатая городская стена, пустынная в эту минуту дорога. Я поднял голову. Он висел тяжело, больше не поддерживаемый напряжением мускулов. Голова свесилась на грудь, а руки повисли, как плети. Фиолетовая синева лица побледнела. Я видел не до конца закрытые глаза и наполовину открытый рот, в котором проглядывали зубы… Тело уродливо скорчилось в последней судороге. По сравнению с ним два других тела выглядели как греческая скульптура; они сохранили человеческие пропорции. В Нем не было никакой пропорции, никакой гармонии. Словно перед тем, как умереть на кресте, Его поразил паралич и проказа. Словно все болезни мира проступили в этом теле…