Помочь можно живым - Геннадий Прашкевич

Но к этому времени он уже был связан, опутан по рукам и ногам клейкой паутиной фальшивой дружбы, деланной приязни, которые рождаются из привычки вынужденного, служебного общения и за которыми не бывает, не может быть любви, а есть лишь скучноватое равнодушие. Холодная и шершавая маска таких отношений, казалось, навечно приросла к его коже, и ан был не е состоянии сбросить ее, боясь оказаться обнаженным и беспомощным перед непониманием и унизительной жалостью. А потом в экипаж пришел Павел Суханов.

Нина была рядом, но бесконечно далеко, и не робость удерживала Чернолецкого от объяснения, не стыд не разделенной любви, а страх разрушить то малое, что он имел, потерять ее навсегда.

Теперь же для Чернолецкого стало главным скрыть свою боль, сделать ее неощутимой для всех, и прежде всего — для Нины и Павла. Он не имел права на слабость. Шелихов, кажется, все же догадывался. Чернолецкий все чаще ловил на себе его пристальные, изучающие взгляды. Ну и черт с ним. Вот он, выходит из грузового отсека после очередного подсчета контейнеров с ферментом.

— Что скажешь, штурман? Каковы наши шансы? — спросил Чернолецкий.

— Если очень постараться, — задумчиво произнес Шелихов, — в принципе должно хватить.

— Что это ты такими категориями заговорил? — фыркнул Чернолецкий. — “Очень постараться”, “в принципе”…

— Объясняю, — невозмутимо сказал Шелихов. — Я еще раз проверил расчеты. С учетом… понесенных нами потерь. Если фактическая точка выхода из прыжка будет отличаться от расчетной не более, чем на две угловые секунды, фермента достаточно. Принципиально такая точность достижима.

— Послушай, штурман, — сказал Чернолецкий, — мне важно, сможешь ты обеспечить такую точность или нет?

— Я бы не рисковал, — ответил Шелихов, отводя взгляд.

Чернолецкого затопила волна раздражения.

— Вот я и хочу понять: где риск больше? Здесь, сегодня, сейчас или при прыжке? Ты мне можешь ответить определеннее? Есть ли необходимость идти на “Авиценну” еще раз, хотя бы и в последний? Ты же знаешь, чего это нам может стоить.

Шелихов тоже разозлился, выставил подбородок и упрямо проговорил:

— С таким количеством фермента я бы делал прыжок только в том случае, если нет другого выхода.

Чернолецкий с трудом удерживался на грани срыва. “Истерики мне еще не хватало”, — с удивлением подумал он.

— Штурман прав, Вадим, — сказал Павел, и звук его голоса заставил Чернолецкого вздрогнуть. — Лучше в последний раз рискнуть одному, чем рисковать всем вместе. В последний раз. А завтра нас здесь уже не будет.

“Какай он сегодня бледный, — подумал Чернолецкий, — будто мелом осыпан. Господи, да он же боится, — внезапно понял он с тайным удовлетворением и тут же устыдил себя: — А разве я не боюсь? Разве есть среди нас кто-нибудь, кто не боится?”

— Хорошо, — сказал Чернолецкий. — Шелихов, готовьте планер котлету. Ты, Павел, ему поможешь. Сегодня на “Авиценну” пойду я.

Несколько секунд царило всеобщее молчание.

— Почему — ты? — тихо спросил Павел. — Сегодня моя очередь.

— Считай, что ты уступил ее мне, — небрежно обронил Чернолецкий.

— Я тебя не понимаю.

— Понимать ничего не нужно, — Чернолецкий видел смятение Павла и. успокаивался. — Это мой приказ. Нужно просто подчиниться.

— Я… — Павел сглотнул комок в горле… Я не хочу подчиняться таким приказам.

— Не те категории, Павлик, не те, — почти весело сказал Чернолецкий. — “Хочу — не хочу”. Пустое все это.

Лицо Павла стало покрываться краской.

— Я понимаю… Ты думаешь, я боюсь. Хочешь унизить меня. И я, кажется, знаю почему…

— Что за чушь! — прервал его Чернолецкий.

Нина смотрела на них с возрастающим беспокойством.

— Послушай, Вадим, — заговорил Шелихов, — что ты задумал? По крайней мере, ты мог бы объяснить. К чему все это?

Происходящее доставляло Чернолецкому какое-то болезненное удовольствие. Впервые за долгое время он испытывал облегчение.

— Я прошу вас, Шелихов, заниматься своими делами.

— Все это выглядит странно, — сказал Павел. — Мне не нужна твоя жертва. Я не хочу за чей-то счет… Пошло это выглядит, вот что.

— Не тебе говорить о пошлости, — выкрикнул Чернолецкий и первым испугался этого взрыва. Только теперь он до конца осознал, для чего затеял эту нелепую сцену. Он хотел увидеть страх Нины. Страх за него, Вадима Чернолецкого. Одна лишь тень такого страха вознаградила бы его за все…

Они смотрели на него с недоумением и тревогой.

— Ладно, — он устало махнул рукой. — Раз вы считаете, что я не прав, бросим жребий. Я и Павел.

— Если жребий, тогда нужно всем, — неуверенно сказал Шелихов.

— Никакой жребий я бросать не стану, — сказал Павел.

— Только я и Павел, штурман. Сейчас вообще не твоя очередь. А ты, Павел, пойми, — тихо проговорил Чернолецкий, — это не просто выход наружу. Это последний выход. Самый последний, и я не могу… да просто не имею права… Мы потеряли здесь половину наших товарищей…

— В этом нет твоей вины, ты прекрасно знаешь.

— Я тебе уступил, — сказал Чернолецкий, — хотя бы мог настоять на своем. Уступи и ты мне, прошу тебя.

Павел заколебался.

— Хорошо, — согласился он, — бросим жребий.

— …Авария с нашим кораблем — нелепость, чистейшая случайность. Вы знаете статистику происшествий в Большом Космосе? Доли процента. Любых происшествий — учитывается даже поломка кухонного агрегата или бытового пылеуловителя. Вот мы и попали в эти доли. В момент Межзвездного прыжка столкнули, с облаком газа. Само по себе не страшно, просто точка выхода ушла от расчетной на целую угловую минуту. Довольно много, если учесть, что прыжок сделан на максимальную дальность.

Но вот на выходе мы угодили в кометный хвост. Отсек с компенсатором буквально изрешетило. Жилые отсеки не пострадали — там все-таки двойная защита, блокировка и прочее, а фермент почти весь вытек. На оставшихся крохах домой не вернешься — с бездействующим компенсатором забросит черт знает куда…

Ближайшая к нам система с планетами — Церекс, выбирать не приходилось. Чтобы до него добраться, разгонялись для прыжка два месяца на планетарном топливе. Сожгли, естественно, к чертям. Только и осталось, что на посадку планера и взлет. Да и то при минимальном расходе. Как мы планер очистили, вы бы видели! Все выкинули, буквально все, без чего могли просуществовать — вплоть до гигиенических пакетов.

Про то, что “Авиценна” остался там, известно всем. В нем было единственное спасение. На “Авиценне” нетронутый груз фермента для биокомпенсаторов — Линдмар должен был оставить здесь аварийную базу, в этом секторе подходящих планет больше нет. На “Авиценну” была вся наша надежда.

Мы знали, что нас ждет на планете, но выбора не было. Планер опустился довольно удачно — всего в километре от “Авиценны”. Павел — настоящий мастер, ас, сделал все, что было возможно. На корректировку горючего уже не оставалось — только на взлет с учетом загрузки. Нужно было проникнуть на “Авиценну”, вскрыть грузовые отсеки, а потом носить контейнеры с ферментом на планер. Причем, каждый раз в одиночку…

Понимаете, при воздействии горгоны на группу людей механизм как-то меняется. Крисань предупреждал об этом, но очень предположительно. Просто, он обратил внимание, что на планете нет стадных животных. Он полагал, что выжил только благодаря своему одиночеству. В правильности его предположения мы убедились очень скоро.

За один выход удавалось принести лишь один контейнер. Горгоны не любят жары, днем их активность заметно падает. Нам приходилось дожидаться полудня, а потом кто-нибудь шел на “Авиценну”. На второй выход времени уже на оставалось — приближались сумерки, риск несравненно возрастал. Однажды Данилин и Реппо решили пойти вдвоем, даже разработали правила какие-то, — осязательный контакт, условные сигналы и так далее. Я их не отговорил и не запретил — им удалось увлечь меня, убедить; в сущности, мы знали так мало! Действительно, если бы они сумели, мы бы справились с работой вдвое быстрее…

Они не вернулись. На следующий день я пошел один и увидел, что от них осталось… Горгон тогда было особенно много. В тот день мне пришлось сжечь троих близких друзей и… Вы понимаете, о чем я говорю? — Фантомы, разумеется…

Чернолецкий был абсолютно убежден, что в этот раз на “Авиценну” пойдет именно он. Иначе просто быть не могло! Им владело то самое странное состояние, когда душевная боль достигает предела, за которым уже ничто не представляется важным, сама жизнь теряет первоначальную ценность, и мозг, чувства лихорадочно ищут выхода из внезапно возникшего тупика.

Все эти дни присутствие Нины и Павла, созерцание их счастья, такого неуместного здесь, такого противоестественного на этой планете, причиняло ему страдания. Он был уверен в исходе жеребьевки и желал такого исхода, оттого, вытянув из ладони посерьезневшего Шелихова свернутый клочок бумаги, даже не стал разворачивать его, а просто сунул в нагрудный карман комбинезона. Никто не заметил этого. Шелихов смотрел в свою ладонь, а Нина на Павла.