Новый Мир ( № 9 2007) - Новый Мир Новый Мир

Не хочу сказать, что Балабанов сознательно работал на ведомство г-на Суркова, он кино снимал как мог, как хотел… Но вот просчитанная пиар-кампания, вбивающая всю эту безнадегу в головы оппозиционно настроенным гражданам под маркой: “Запретное слово правды на фоне всеобщей лжи!” — это уже перебор. Запретное? — Да с чего бы? И в широком прокате картина прошла, и в телевизоре в момент выхода на экран только и разговору было о “Грузе-200”, и для телепоказа купили; не в прайм-тайм, конечно, — ну да ладно, кто захочет, посмотрит… С чего запрещать-то? Успешнейший проект! То, что надо!

Хочется надеяться, что самому Балабанову после съемок “Груза-200” жить стало полегче. Любителям сильных ощущений картина доставила удовольствие, рефлектирующим зрителям дала повод для бесконечных увлекательных разговоров, начальство не обидела. Короче, снял — и снял, посмотрели — и посмотрели. При всем кажущемся радикализме в постановке проблемы: “Куда может скатиться общество без Бога в душе и без царя в голове?” — “Груз-200” в духовном и нравственном смысле влияет на социум минимально. Уж слишком эта картинка абстрактна и герметична в кошмарном своем совершенстве; настолько г(л)адкая, что не имеет сцепок с реальностью.

Гораздо более любопытной в смысле отражения нынешних социально-моральных коллизий показалась мне картина “Кремень” режиссера-дебютанта Алексея Мизгирева, произведенная той же кинокомпанией “СТВ”. Мизгирев — ученик Абдрашитова и верный последователь Балабанова — тоже снял историю про мента и тоже с некой оглядкой на Данилу Багрова.

Как и Данила, герой “Кремня” Антон (Евгений Антропов) после дембеля попадает в большой город и постигает там, что почем. Только, в отличие от балабановского “брата”, он сразу подается в ментовку, поскольку видит, где теперь сила. И за первые полчаса экранного действия этот наивный паренек из Альметьевска успевает сделать все, чтобы его можно было счесть законченным негодяем. Он сознательно встает на сторону сильных, которые унижают и обижают слабых (в частности, и его самого). Молчаливо участвует в том, как его коллеги за деньги отмазывают убийцу проститутки и подсовывают вместо него бесправного гастарбайтера. Он отправляет за решетку своего земляка, папу любимой девушки, который не хочет отдавать за него свою дочь. Стучит на коллег, даже соглашается стать киллером и при этом… остается нормальным парнем. Даже “хорошим” — в смысле, что подлости без особой нужды не сделает. С него все как с гуся вода…

Нормальный пацан — не упырь, не маньяк. Хочет того, чего и должен хотеть паренек его возраста: любви, самоутверждения и “сбычи мечт”. Виноват ли он, что его девушка (Анастасия Безбородова) живет в Москве, учится в институте, смотрит на него как на дебила и добиться своей “царевны” он может, лишь демонстрируя готовность прошибить стену лбом, преступить ради нее все мыслимые нормы и правила? Виноват ли он, что самоутверждаться и отстаивать себя приходится в среде, где царит закон джунглей; где побеждает пацанская агрессия вкупе с пацанскими же разводками, пацанским бесстрашием и полным безразличием в выборе средств? Что его заветная мечта — это Москва, “красная стена с зубчиками”; а “Москва бьет с носка”?.. “Здесь, — как учат старшие товарищи, — не армия и не гражданка. Это — Москва! Тут — все наоборот”.

Москва как зазеркалье — это что-то новое. Витрина страны, передовая нынешней борьбы за успех, диктует, оказывается, законы жизни “наоборот”. У Балабанова, помнится, была война и была “гражданка”, куда сильный герой переносил этические нормы войны: “русские своих на войне не бросают” и проч. Мир делился на своих и чужих, своих нужно защищать, чужих бить, женщин не обижать. В картине Мизгирева Москва — пространство, где все навыворот и, чтобы выжить, можно и нужно делать то, что вроде как “западло”. Таковы правила игры. При этом, если поднимешься хоть немножко, всех обхитришь, можешь уже позволить себе на десерт, для собственного удовольствия, некое благородство.

Данила был героем мифологическим, ирреальным, но цельным. Герой Мизгирева мерцает, как мазутная пленка в городской луже. Когда надо — прикидывается тупым, когда надо — отлично соображает; способен на любую подлость, но от подлости внутренне не разрушается; не испытывает жалости к “своим”, но может внезапно пожалеть “чужого”; готов перестрелять полдюжины ментов ради освобождения совершенно посторонней проститутки и довольно безжалостно “прессовать” любимую девушку. В нем есть что-то и от Данилы Багрова, и от Франкенштейна из фильма Тодоровского “Мой старший брат Франкенштейн”, и от Иванушки-дурачка, и от героев “Бумера”. Нет лишь свойственной им определенности “понятий”. Герой все время меняется, но при этом верен себе. Он — одиночка — не хочет играть ни по чьим правилам (все равно разведут). Однако подспудное ощущение “правильного/неправильного” у него есть; во всяком случае, благородные поступки приносят удовлетворение.

Если Данила Багров — простодушный Кандид, чистый лист, то на герое “Кремня” написано все и сразу: армейские инструкции, альметьевский патриотизм, тяга к столице, ненависть к столице, страх перед столицей, благородство, подлость, человечность, волчий оскал и проч., и проч. Этот косенький, тщедушный мент — очень даже себе на уме. За ним чувствуется загадочное дыхание социума, целого народа, как-то приспособившегося выжить в условиях идейного, этического и правового вакуума. Какая там “прикованная, изнасилованная Россия”! Этот сам кого хошь изнасилует, прикует, откует, разведет, использует власть, выскользнет из лап любой власти, спасет, если вздумается, и замочит, если приспичит… Народ-жертва, вы говорите? Нет! Народ-сфинкс, которого гэбэшные пацаны, пилящие нефтяное бабло в Кремле, пока что абсолютно устраивают. Они ему не мешают, он — им. Они понятны, как на ладони. А что он там о себе думает? Силы копит? Готовится покончить с собой? Жаждет очищения? Мечтает окончательно утонуть в грязи? Бог весть. Он и сам не знает. Знает только, что его воля: как захочу, так и поверну, никто не указ, никто ничего не навяжет!

Зрелище это, признаться, завораживает. Нельзя сказать, что “Кремень” — фильм совершенный. “Груз-200” сделан на порядок профессиональнее. У Балабанова — все одно к одному: отменная структура повествования, когда ты вдруг проваливаешься в зыбкий кошмар ровно в момент кажущегося обретения твердой земли под ногами; выстроенная до миллиметра картинка, афористичные реплики, точные актерские типажи, убойные музыкальные номера и совершенные мизансцены. У Мизгирева — лоскутное одеяло, видны все цитаты, все влияния и заимствования. Сюжет хромает, реалии иной раз прописаны недостаточно внятно, как, например, подпольный бардак, где менты, кажется, днюют и ночуют, явно его крышуют, и непонятно, как там вообще могут возникнуть проблемы с законом? Неясно также, почему богатый дяденька, для которого не жалко нанять киллера (пусть и по бартеру), живет в подъезде, который можно открыть гвоздем, без консьержки и без охраны? Почему человека, взявшегося совершить заказное убийство и не выполнившего задание, не замочили тут же? Да и многое другое вызывает сомнения. Антохе из Альметьевска, похоже, сказочно везет, как Иванушке-дурачку. В финале, устроив бойню в борделе, он невероятным образом выходит в герои, получает очередное звание и скорее всего добьется своей Зинаиды. Этакий герой дня и жених на выданье. Любуйтесь!

Словом, “Кремень” — тоже сказка, но весьма хитрая. Сказка о том, как нормальный герой пробивается в беззаконном социуме, полностью презрев все законы — писаные и неписаные, — и умудряется остаться при этом “нормальным”. За героя можно порадоваться. Социум жалко. Ежели естественная программа человеческой реализации ведет на данном этапе к тотальной энтропии, к полному истощению “социального капитала” — понятных и позитивных связей между людьми, — ничего хорошего это никому не сулит. Да, это — “ужас”. Но все-таки — не “ужас, ужас, ужас!”, как у Балабанова. Если принять близко к сердцу “Груз-200”, остается только лечь и помереть. “Кремень” же ставит довольно точный диагноз. И видно, что болезнь запущена, но излечима. Если, конечно, больной сам этого захочет и найдется команда достойных врачей.

Ловушка, в которую загнал себя Балабанов, обусловлена присущим ему стремлением к мифотворчеству. Взгляд отстраненного наблюдателя и социального диагноста в наличной ситуации кажется мне для нашего кино более продуктивным. Попытка хоть как-то нащупать структуру и логику поведения невнятного нынешнего человека в невнятной среде лежит и в основе фильма “Простые вещи” Алексея Попогребского, которому жюри “Кинотавра”, проигнорировавшее “Груз-200”, отдало все главные призы.