Бунт в «Зеленой Речке» - Тим Уиллокс

Хоббс опустил глаза. На какое-то мгновение Клейну удалось уловить безмерное отчаяние, намертво запечатленное на лице начальника тюрьмы; затем Хоббс отвел взгляд и достал из коробка спичку.

Клейн уже был недалеко от входа в блок „D“ и вдруг замер на месте.

По балкону к Хоббсу устремился человек.

Он был так высок, что ему приходилось пригибаться, чтобы не цеплять головой стеклянные плиты купола. Весь покрытый слоем липкой грязи и слизи; из многочисленных ран капала кровь. На голове дыбилась бейсбольная фуражка с большим белым „X“ впереди.

Генри Эбботт поднялся из недр „Зеленой Речки“, чтобы на ее вершине присоединиться к начальнику Хоббсу.

Сердце Клейна выпрыгивало из груди.

Хоббс чиркнул спичкой: та не загорелась. Начальник чиркнул еще и еще раз — тщетно. Он вырвал из коробка другую спичку и, повторив операцию, повернулся к Генри Эбботту, чья тень упала ему на руки. Когда на конце спички заплясал огонек, Эбботт осторожно, будто гладя птичку, протянул руку и сжал его двумя пальцами. Хоббс в ужасе отпрянул к перилам. Эбботт взял его за руку и подтянул обратно; потом наклонился и что-то прошептал прямо в ухо начальнику. Тот застыл, глядя в лицо Генри. Затем, словно под гипнозом, медленно вынул что-то из нагрудного кармана своего пиджака. Клочок бумаги… Развернув его, Хоббс положил листок на ладонь и посмотрел на него. Генри Эбботт расставил руки и вдруг, прижав Хоббса к груди, сжал. Никакой борьбы между ними не было. Все время, пока длилось это прощальное объятие Хоббса, Эбботт смотрел вниз, на Клейна, своими ясными новыми глазами. Клейн дрожал, но так и не смог отвести взгляда.

Когда Хоббс перестал дышать, Эбботт наклонился и перекинул его тело через плечо — точь-в-точь, как не так давно перекинул через то же плечо мешок цемента. Хоббс повис, глядя перед собой невидящими глазами. Эбботт в последний раз взглянул на Клейна и поднял руку. Клейн сглотнул и поднял в ответ свою. Эбботт повернулся и отошел. Из безжизненных пальцев Хоббса выпал листок бумаги и, кружась, слетел в опустевший атриум. Эбботт со своей ношей вошел в темный прямоугольник двери и в полной тишине исчез из виду.

Эвакуация почти закончилась. Клейн прошел по атриуму и поднял сложенный вчетверо листок Хоббса. Тот был мокрым от бензина. Доктор развернул его: бензин размыл чернила, превратив написанные слова в сплошное грязно-зеленое пятно. Клейн с трудом разобрал только следующее:

…радости является на свет…рождается для горя и бед.

Клейн сунул листок в карман и присоединился к Уилсону в конец очереди.

Двор был переполнен заключенными, а в воздухе то и дело раздавались команды из мегафона Клетуса и какого-то дурака полковника из военных, причем любой приказ непременно противоречил предыдущему. Вдоль линии главных ворот выстроилась цепочка солдат с примкнутыми к винтовкам штыками наперевес.

— Ну, это надолго, — протянул Уилсон.

Клейн кивнул. Впрочем, перспектива провести несколько часов, лежа на голом бетоне, нисколько его не пугала — наоборот, прельщала. Сквозь мельтешащую толпу он увидел спешащую сюда Девлин. Ее сопровождал Галиндес — рука на перевязи и розоволикий гвардеец, нервно тискающий дубинку. Когда Девлин заметила Клейна и Уилсона, лицо ее выражало безмерное облегчение.

— Ты жив, — сказала она.

— Поезжай домой, — ответил Клейн. — Здесь все еще опасно.

— Ты ведь даже не знаешь, где я живу, — возразила Девлин.

— Ничего, узнаю.

Она кивнула и улыбнулась:

— Да уж, пожалуйста…

Девлин повернулась к Уилсону:

— Хочу с вами попрощаться, Вихрь Уилсон.

Она немного неуклюже протянула руку, и боксер пожал ее. Что-что, а незаметно передать вещь из руки в руку Девлин явно не умела. Клейн украдкой взглянул на Галиндеса, но тот старательно смотрел на солдат, не проявляя ни малейшего интереса к происходящему рядом. Юный же гвардеец слишком сосредоточился на том, чтобы контролировать свой мочевой пузырь. Уилсон притянул Девлин к себе и поцеловал в щеку. Она отступила назад, а Уилсон протянул руку Галиндесу: его ладонь волшебным образом опустела. Галиндес обменялся с боксером рукопожатием.

— Счастливо, — попрощался Галиндес и, протягивая руку Клейну, добавил: — И тебе тоже.

Наступила неловкая пауза. Клейн был бы рад завалиться с Девлин на бетон, но на свете есть много более удобных любовных гнездышек, поэтому он ограничился поцелуем в щечку. К его изумлению, Девлин покраснела.

— Я лучше пойду, — засмущалась она.

Клейн кивнул.

Уилсону девушка сказала:

— На вашем месте я подумала бы о перемене карьеры: быть героем вредно для вашего здоровья…

Уилсон усмехнулся:

— Я обдумаю ваше предложение. — Он кивнул на Клейна. — Позаботьтесь об этом клоуне. Для белого он весьма и весьма хладнокровный парень…

Черт возьми, Клейн был польщен. Он все-таки хладнокровный парень! Расправив плечи, он выпятил было грудь, но тут же скрючился от боли в ребрах.

— Мама… — произнес он.

— Ничего, — сказал Уилсон, — я добавлю чаевых.

Девлин сжала на прощание руку Клейна, повернулась и пошла к воротам в сопровождении Галиндеса и солдатика-молокососа.

Уилсон и Клейн смотрели им вслед до тех пор, пока привлекательное покачивание бедер и затылок девушки не скрылись в толпе.

— Черт, — выругался Уилсон. — Здоровье меня особенно не беспокоит, а вот яйца уже посинели; я уж и забыл, что они могут так ныть…

— Ты абсолютно прав, — согласился Клейн.

Уилсон достал из кармана пачку „Кэмел“ и сунул сигарету себе в рот.

— Еще найдется? — спросил Клейн.

Уилсон пошарил в пачке, нашел там единственную сигарету и протянул Клейну. Они закурили.

Клейн затянулся и признался:

— Что бы там ни говорили, а курить чертовски приятно.

Уилсон молча кивнул. Они продолжали курить.

— Слушай, — заговорил Клейн, — я тут все размышляю, и у тебя спросить будет намного удобнее, чем у Девлин.

— В самом деле? — осторожно поинтересовался Уилсон. — Ну и?..

— Скажи, — попросил доктор, — насколько велик, ну, хоть примерно, твой петух? Ну, этот, как его, член?

Уилсон взглянул на него:

— А ты и в самом деле хочешь это знать?

Молчание.

Затем Уилсон улыбнулся, а Клейн засмеялся.

Тогда захохотал и Уилсон.

Так в тени тюремных блоков, гранитные стены которых уже подкрашивало нежно-розовым светом утреннее солнце, они стояли и гоготали до коликов.

И среди множества людей, толпившихся на тюремном дворе, лишь им одним-единственным было весело.

Эпилог

В общем и целом, во время великого бунта в государственном исправительном учреждении „Зеленая Речка“ погибло тридцать два человека. К большому разочарованию выживших, не хватило всего одной жертвы, чтобы этот бунт стал самым кровопролитным в истории тюрем Соединенных Штатов.

На следующий же день после подавления мятежа национальные гвардейцы, как и следовало ожидать, умудрились нечаянно поджечь запасы топлива в центральном атриуме, причинив тюрьме большие разрушения, чем все заключенные, вместе взятые. Потушив пожар, представители соответствующих инстанций обшарили всю тюрьму сверху донизу с собаками-ищейками и детекторами инфракрасного излучения. Удалось обнаружить невероятные запасы наркотиков, самогонных аппаратов и запрещенной к распространению порнографии. В канализационном тоннеле нашли пять искалеченных и полуразложившихся трупов, но тело бывшего начальника тюрьмы Джона Кемпбелла Хоббса найдено не было. При активном попустительстве Государственного бюро перевоспитания в стремлении снять со своей системы все обвинения образ Хоббса при помощи прессы превратился в вульгарную карикатуру; якобы извращенный нрав этого продажного расиста и деспота и послужил единственной причиной бунта. Таким Хоббс и остался в представлении народа.

Триста сорок восемь человек получили достаточно серьезные ранения, чтобы оказаться в больнице, и только благодаря усилиям и опыту парамедиков и травматологов Восточного Техаса число смертных исходов не увеличилось.

Из гайморовой пазухи Стоукли Джонсона извлекли пулю; самого Джонсона перевели в Хантсвиллскую тюрьму, где за художества во время бунта в „Зеленой Речке“, ему прибавили срок до восьмидесяти четырех лет.

Врачам, специализирующимся на челюстно-лицевой хирургии, пришлось изрядно повозиться и с лицом Гектора Грауэрхольца. Они не подкачали, и, хотя у Гектора остался очень серьезный и неизлечимый дефект речи, он, по крайней мере, восстановил способность жевать и глотать мягкую пищу. Его перевели в Федеральное отделение для особо опасных преступников в Марионе, штат Иллинойс, где он и содержится в одиночке. Поскольку Гектор все равно не в состоянии произносить большую часть согласных и дифтонгов, отсутствие собеседников он перенес спокойно. Пройдя полный курс писательского мастерства по переписке, он научился печатать левой рукой и разродился романом о скорой на расправу женщине — торговке наркотиками по фамилии Деверо. Роман остался не замеченным критиками, зато публика приняла его на ура. Маститый романист из Нью-Йорка начал было кампанию по переводу Грауэрхольца под домашний арест, но сам Грауэрхольц слишком увлекся продолжением романа, чтобы уделять переводу внимание.